– Прошу, положите тело вот там. – Она указала на свободный деревянный стол в ближнем углу. – Осторожнее.

– Не переживайте, мэм, – старший улыбнулся ей беззубым ртом. – Этому парню теперь нипочем ни удары, ни толчки.

Кряхтя, они закинули тело на выскобленную поверхность.

Элайза всмотрелась в него. В тусклом газовом свете его черты смягчились, но, без сомнения, она видела лицо человека, прожившего суровую жизнь. Все его горести отпечатались возле глаз и поперек лба, а собственная его злоба оттянула вниз углы тонкогубого рта. Свет поблескивал, отражаясь от спинок вшей, обитавших в его волосах. Петля, отправившая его в иное место, выжгла вокруг шеи отчетливую борозду. Одежда на нем была грязная. Элайза жалела его: он умер в одиночестве. Что привело его на виселицу, она не знала. Каким бы ни было его преступление, неоправданной жестокостью выглядел отказ его хоронить. Но такова судьба убийц, чье тело некому забрать и некому оплатить погребение. Его ждала участь учебного пособия для студентов-медиков при больнице Фицроя: в него погрузятся, алчно нарежут органы, станут копаться, исследовать и рассекать, не заботясь о том, кем он был или откуда пришел. Элайза задумалась, как бы выглядела, если бы история ее жизни так ясно была написана у нее на лице. Наверное, она была бы слишком чудовищна, чтобы о ней размышлять. Рука ее невольно коснулась волос. Девушка позволила пальцам скользнуть вдоль широкой пряди жемчужно-белого цвета, которую она изо всех сил скрывала, убирая под опрятный узел – память о мгновении преображения много мрачных лет назад. Помимо этого наследия, внешность ее изменилась мало. Она была уже не девочкой, но молодой женщиной. Казалось, ее тело доросло до зрелости, а потом старение замедлилось. Волшебство, которое поддерживало ее, которое подарило ей вечную жизнь, о чем говорил Гидеон, также продлевало ее молодость и силу. Элайза заметила, что внешне состарилась не больше чем на пять лет за каждый век, что прожила.

Она осознала, что двое мужчин по-прежнему стоят у нее за спиной, переминаясь с ноги на ногу.

– Пожалуйста, ступайте к мистеру Томасу. Он проследит, чтобы вам заплатили.

– Спасибо, мэм.

Они коснулись козырьков кепок и устремились прочь.

Элайза взглянула на часы, приколотые к платью. Нельзя заставлять доктора Гиммела ждать. Она поспешила вверх по лестнице из подвала в основное здание больницы. «Фицрои», как ее называли местные, открыли как учебную больницу всего четыре года назад, но здание было не новым. Из финансовых соображений была выкуплена и перестроена часть жилых домов на улице, чтобы получилось помещение, где могли разместиться и больные, и студенты. Вследствие чего множество этажей и узкие коридоры Фицроя создавали необычайные трудности, когда пациентов нужно было быстро доставить в операционный театр или морг. Операционную строили для нужд хирургии, она была хорошо спроектирована и оборудована. К тому моменту, как Элайза вошла в боковую дверь, чтобы взять белый фартук, в зале уже стоял гул, он был полон усердных студентов. Запах «карболки» мешался с запахом пота и полированного дерева. Короткая дубовая перегородка отгораживала место, где сестры, санитарки и хирурги хранили операционные облачения. По табличкам с именами над рядом крючков можно было понять, кому принадлежит фартук или халат. Раз в неделю всю одежду в пятнах крови забирали в стирку, хотя некоторые врачи суеверно привязывались к определенному халату и готовы были и дальше работать в окровавленном облачении, лишь бы не сдавать его. Элайзе такая сентиментальность была чужда. Она очень давно, от матери, знала, что чистота неразрывно связана с исцелением. Ее поражало, что профессиональная медицина лишь недавно открыла это для себя, и некоторые врачи по сию пору упрямо держались за свои грязные привычки. Она надела белоснежный фартук и крепко завязала его на пояснице. Несмотря на то что умения и опыта у нее было больше, чем у многих врачей в больнице, она знала, что надеть робу хирурга вместо формы сестры было бы вызывающе. Было довольно сложно добиться признания в столь мужском мире, не вызывая критики. Она покрыла волосы свежим чепцом и вышла в операционный театр. В амфитеатре, полукругом охватывавшем операционный стол, едва ли нашлось бы свободное место. С тех пор как в закон внесли требование по меньшей мере двухлетней анатомической подготовки для практикующих врачей, недостатка в студентах не было. По привычке Элайза быстро окинула взглядом сливавшиеся в толпе лица, ища новичков, кого-то незнакомого, кого-то, держащегося особняком. Она не чувствовала, что ей что-то угрожает, с тех пор как пришла в Фицрой, но привычка к подозрительности и настороженности глубоко укоренилась в ней за долгие годы. Ей так и не удалось полностью избавиться от ощущения, что за ней гонятся. Она знала, что невнимательность опасна. На непристойные замечания в свою сторону она привыкла не обращать внимания. Кроме пожилой сестры, которая как раз насыпала опилки в поддон для крови под операционным столом, Элайза была в зале единственной женщиной. Она понимала, что молодые мужчины видят в ней только женщину, кого-то, кого нужно соблазнять или не замечать, в зависимости от предпочтений. Она также осознавала, что многих ее присутствие раздражало, а некоторые страшно завидовали уважению, с которым к ней относился доктор Гиммел. Всем было известно, что он видит в ней свое будущее и гордится ее навыками, считая своей самой одаренной ученицей. Честно говоря, Элайза полагала, что ему нравится шокировать коллег-хирургов. Она считала, что ей повезло с учителем. Так повезло, что она пока решила воздержаться от собственной практики. Женщинам разрешили работать врачами, но хирургами они становились редко. Оставаясь в Фицрое и ассистируя доктору Гиммелу, Элайза получала возможность проводить такие операции, какие больше нигде не могла бы осуществить.

Обильно распыляя «карболку» на стол и в воздух, Элайза продолжала рассматривать обращенные на нее лица. Она заметила двух новых студентов, сидевших рядом, – у обоих одинаково густые рыжие волосы, – и вспомнила, что это братья, приступившие к занятиям сегодня утром. Потом краем глаза увидела одинокую фигуру, привлекшую ее внимание. Мужчина сидел на верхнем ряду амфитеатра, в стороне от прочих. Высокий, в темном сюртуке со сдержанным, но элегантным воротничком и серебряными пуговицами. При нем была черная трость, на которую он опирался обеими руками, упершись ею в пол перед собой. Даже в душном амфитеатре он предпочел остаться в плаще и цилиндре, шелк которого поблескивал в газовом свете. Элайза сразу поняла, что он на нее смотрит. Не как другие, лениво, рассеянно, а пристально. Внимательно. С большим интересом. Она попыталась отрешиться от внезапного ощущения беспокойства, охватившего ее, и с облегчением увидела, как открывается дверь операционной. В зал вошел Филеас Гиммел, преподаватель Королевского колледжа хирургии, а за ним санитар вкатил несчастного пациента.

Доктор Гиммел был из тех людей, кто вызывает уважение, не стремясь к этому. Он производил впечатление человека увлеченного, человека, чье профессиональное рвение было безграничным, а желание делиться с другими мудростью – подлинным. Еще у него плутовато блестели глаза и всегда была наготове улыбка, унимавшая волнение многих студентов и пациентов. Когда великий человек занял свое место в центре амфитеатра и обратился к присутствующим, словно они были публикой в театре совсем иного рода, воцарилась почтительная тишина.