собираюсь ее ни с кем делить. Я отдала ему своего Моцарта. Попрощалась с черными волосами, дабы поразмытее казаться в толпе. Всё мое, что было, я оставила. Но букву Е я никогда никому не отдам. Вот она, красным золотом блестит у меня на шее, Yeah!

Зачиналось время-Эпсилон, но смотри, какой анаграммой я все же разбила части этой книги: Альфа! Йота! Эп-си-лонъ!

Однажды Дантес протягивает мне зеленое яблоко, дескать, угостись. Я таскаю его в сумке три дня подряд, и в итоге отдаю обратно, по проторенной дорожке Моцарта. Я больше не люблю ни яблоки, ни Моцарта. Бог в деталях, смотри. Постоянно ношу Аяксовы очки и окулист на полугодовом медосмотре удивляется тому, как сильно у меня улучшилось зрение. Безо всякой черники, гимнастики сквозь мутные оконные стекла и отдыха от письма. Тексты, до чего их ныне много, потому и не снимаю Аяксовы очки с диоптриями. Счастливые очки, он написал в них «125 RUS», глядишь, и у меня что получится.

Муж говорит, что я «херачу как стахановец». Ну, это просто поднятие занавеса. На нем, краснобархатном, как в фильмах божественного Линча, на нем, краснобархатном, как камзол Вольфганга Амадея, вышить бы еще геральдическими символами знамя и оду букве Е. Тогда я, пожалуй, смогу перевести дыхание, выпить кофе и поспать немного, не сетуя на то, что во время сна не смогу свободно печатать.

И да, прежде всего хотелось бы поздравить всех обладателей светлых волос с тем, что им не придется покупать австрийский ботанический шампунь для темных локонов, он такого каштанового цвета и гелеобразной консистенции, и австрийский, и что часто летом по пути заходили вдвоем в аптеку с Дантесом, где я покупала себе тот шампунь, смеялась, что он сделан из зрачков карих глаз Дантеса. Мне его не хотелось бы покупать снова, хотя он классный, и вкусно пахнет. Сейчас мне бы не хотелось его покупать в аптеке, его, австрийского из темных глаз Дантеса, поэтому мне куда ближе оказались аммиак с перекисью водорода. Самое оно для деревянного мозга, кишащего буквами и размышлениями об этих букв семантике. Златоволосая, кинувшая невиданную Вену и музыкальных апостолов гениальности, я забивала клеванием бумаги печатной машинкой, последние гвозди в крышку гроба (и в визуальном ряде крышка была обита красным бархатом Моцартовского концертного наряда). Вот об этом не писали ни Шекспир, ни Шуфутинский.

Я лежала ДСП-шным пластом в мягких постелях под балдахинами, пока близкие, сколько же горя лукового им выпало, складывали меня в конвертик пухового одеяльца, как новорожденную, я зубоскалила в ответ на их заботу и попытки утихомирить заблудшую душу, ночами я доставала двух своих самых любимых авторов с книжной полки, они были такими же сухими и бумажными, как и я, и с замиранием сердца, со своей хрустальной башенки на улице Ротшильда, следила за тем, что идентичное моему состоянию происходило «на Национальном проспекте перед окнами кафе «Славия», причем как раз в ту минуту, когда молодой поэт, сидящий там за чашечкой кофе, бесповоротно решает не продолжать больше свою поэму о властелинах городов Внутренней Азии, потому что ему осточертело печатать на пишущей машинке, клавиши которой, вместо того, чтобы упорядоченно опускаться на бумагу, то и дело прогибаются в суставах, вытягиваются и хлещут его ядовитым шипом, что у них на конце, по лицу, и потому после сто двадцатого гекзаметра его голова, которой еще месяц назад восхищались женщины и которую они гладили, распухла и превратилась в шар, и под натянутой и истончавшей кожей переливается зеленый гной нарывов.»38

Это был единственный способ забыть для начала хотя бы о Клео (пусть мы с ней всегда и были одним человеком, внутри скорлупки одного черепа нам оказалось слишком тесно вдвоем) – начать кому-то завидовать и восхищаться кем-то больше, чем Клео. И я, жена автомобильного бога Запада и дочь автомобильного бога Востока, сестра Андрея, я, Кэтрин, сдалась, вывесила белый флаг поверх развернутых в жесте «такова се ля ви» наружу рук. Все вернулось на круги своя, весь восторг – к святому искусству, свят Михалек, свят Франтишек! Аз есмь каллиграф, а они, мудрые книги – моя стена и ров с кольями. А те, кто мудрые книги написал – святые, ангелы, архангелы, шестикрылые серафимы, ключики Петра, мои иконы. Я обложилась иконами фолиантов, табачным ладаном окуривая величайший алтарь – печатную машинку. И молитвами утвержденной в веках прозы была я спасена пуленепробиваемым стеклом от всего внешнего мира. В начале было слово. И слово это было – филология.

38 М.Айваз, «Другой город».

Глава 27. Действительно большая небесная катастрофа

«…Все ниже спуск винтообразный,

Все круче лопастей извив,

И вдруг… нелепый, безобразный

В однообразьи перерыв…

И зверь с умолкшими винтами

Повис пугающим углом…

Ищи отцветшими глазами

Опоры в воздухе… пустом!

Уж поздно: на траве равнины

Крыла измятая дуга…

В сплетеньи проволок машины

Рука – мертвее рычага…»

(А.Блок, «Авиатор»)

В три часа ночи я просыпаюсь от истошного вопля телефона под подушкой. Б. стонет сквозь сон: «Кэти, сними трубку, ответь», я лепечу сдавленное «алло». На другом конце провода Дантес. Там что-то происходит, ветер свистит, гремит железо. У Монсьера срывается голос:

– Он разбился. Черт, самолет разбился. Господи! Что теперь делать, один из наших самолетов упал только что!… Осколки собирают по лесу, Кристабель. Черт, Кристабель, черт, – Дантес заикается от волнения, пока я сажусь на кровати и включаю ночник, -Приезжай. Приезжай сюда, Кристабельхен.

Я перебиваю его:

– Говори адрес. Что произошло? Куда ехать?

– Черт, Клео, черт! – кричит Дантес, – что теперь делать? Это был рейс из Вены. Наш Серега погиб!…

Пробормотав: «Скоро буду», я отсоединяюсь. Б. уже проснулся и вопросительно смотрит на меня. Я беру стакан воды с тумбочки, встаю.

– Поехали, – говорю я мужу, – И. звонил. Наши разбились где-то на пути из Вены. Серега был на том рейсе.

КАПИТАЛЬНЫЙ РАЗЛОМ ФЮЗЕЛЯЖА

Творческий акт – суть неприятие подсознанием ситуации, с которой сознание было вынуждено смириться по ряду причин.

Сублимация, выражение, рефлексия, которая разрушает свой собственный объект – суть одинокий вопль подсознания, взывающий к последней справедливости, достижение которой уже фактически невозможно.

Пожалуйста, позвольте возопить моему подсознанию.

В жизни случаются долгие зоны турбулентности, прерванные взлеты, заносы на рулежке, даже аварийные посадки, бывает, что выпадают кислородные маски, что требуется огнетушитель или аварийная медицинская аптечка. Редко, но метко бывает в жизни то, что я назову «капитальным разломом фюзеляжа». В таких случаях