Отчего-то при виде этой шляпки в голове Алексея, которыйвообще отличался хорошей памятью, что-то словно бы щелкнуло, а потом жеманныйженский голос протянул: “Даже при самой маленькой шляпке непременно должны бытькружевные завязки, да широкие, так, чтобы блонды вполовину закрывали лицо. Вотнастоящий парижский шик, и ничего другого я не надену!”

Ну да, конечно, это вспомнилась Алексею Луиза Шевалье, досудорог спорившая со своим братцем Огюстом, выполнявшим при ней такжеобязанности костюмера и как-то привезшего из модной лавки шляпку не с широкимиблондовыми ментоньерками (сирень кружевными завязками), как требовала мода, а скакими-то другими, черт их разберет, с какими.

Что касается шляпки, в кою была облачена голова княжны(Алексей сразу понял, что перед ним Анна Васильевна Каразина собственнойперсоною), тут и с блондами, и ментоньерками все обстояло как надо.

Поднаторевший за последнее время в модах, Алексей отметил,что шаль была настоящая турецкая, явно контрабандная, а не отечественнаяюсуповская или колокольцовская: вся сплошь затканная узором “миндаль” иутяжеленная золотыми шариками, подвешенными к кистям, чтобы концы этогочрезвычайно модного убора могли свисать как можно красивее.

И тотчас же, словно бы Алексею сейчас больше нечего былоделать, кроме как блуждать по своему прошлому, перед глазами его всплылотонкое, задумчивое, зеленоглазое лицо, легкие, вьющиеся пряди под беретом сбелыми плерезами [30].

Вот странно: мадам Шевалье, то и дело вспоминавшая опокойном императоре, умудрялась обходиться без всякого внешнего знака печали,рядилась в малиновое да голубое, а она явилась в дом Талызина в трауре, словнозаранее знала, что хозяин уже упокоился. Или траур был посвящен кому-тодругому?..

Алексей резко мотнул головой, отгоняя застоявшуюся там дурь,и посмотрел на княжну. Та разлепила спекшиеся от ужаса губы, выдавила:

— Не имею чести, сударь… — и, бледнея, заводя глаза, началаклониться долу. Алексей успел подскочить, подхватить Анну Васильевну под белырученьки, усадить на лавку. Девица запрокинула голову, так что шляпка наехалана лоб, и сидела недвижима, редко дыша. Баба Агаша заметалась вокруг, топричитая над барышней:

— Деточка моя, княгинюшка, Анюточка… — то пытаясь кинутьсяна шею Алексею, восклицая: — Алешенька, ангел божий, спаситель бесценный, дай ятебя расцелую!

Расцеловать “бесценного” не удавалось по причине еговысоченного роста — крошечная баба Агаша достигала спасителю чуть выше пояса.

Да Алексею и не до бабки было: все косился на поникшуюфигурку, причем любопытство его было раззадорено до крайности. Не все емухлопаться без памяти — привелось увидать, как это делают настоящие барышни,голубых кровей. Отчего-то его немыслимо умилило зрелище девичьего обморока.

Того, что сам он за последнее время не менее как триждылишался чувств, Алексей, конечно, стыдился. Не по-мужски! А вот девице этовполне пристало: охать, ахать, закатывать глазенки… Так бы и подхватил на рукиэту ослабевшую красавицу, так бы и доставил ее самолично в родительский дом, недав по пути на нее и ветру повеять…

Сказать по правде, лица молоденькой княжны он толком неразглядел: глаза вроде бы голубенькие, губки бантиком, бровки дугой, но неможет же, в самом деле, романтическая барышня, так премило упавшая в обморок,быть дурнушкою, да и какой рыцарь признает, что спасал от злодеев не первую вмире красавицу, а абы кого?!

— Анна Васильевна, — шепнул он робко, перебирая тоненькиепальчики, похолодевшие, невзирая на царившую вокруг влажную духоту (баба Агашатак и забыла про щи, они прели во всю ивановскую) и борясь с искушениемподнести эти пальчики к губам, что, несомненно, было бы безобразной вольностью:мало ли что жизнь ей спас, все же они друг другу не представлены!

— Очнитесь, милая княжна. Баба Агаша, да вынь ты щи изпечки, не продохнуть от них!

— Ой, сейчас, запамятовала я про щишки — то, перепрелинебось, — засуетилась бабка.

— Беда, ухват куда-то запропастился. А, вот он!

— Ох, свят бог, ох! — Внезапный вопль заставил Алексея подскочить,выпрямиться и обернуться.

На пороге стоял ражий мужичина с бородой веником и в ливрее— сразу видно, господский кучер.

— Да что это у вас тут деется?!

— Ох, Илюшка, страшные дела! — всплеснула руками стараянянька.

— Спаси господь, уберег, послал вон доброго человека, — онаобеими руками указала на Алексея, который едва сдерживал смех, наблюдаяозадаченную физиономию кучера.

— Кабы не он, обобрали бы нас с барышней лихие люди, а не тои зарезали бы. Одному дивуюсь, как супостаты проведали, что барышня у меня вгостях об эту пору будет?

“А и правда, как они проведали? — нахмурился Алексей. —Неужели следили за нею от самого дома? Или здесь поджидали? Эй, а что этотИлюха делать вознамерился?”

Кучер повел себя и в самом деле как-то странно. Пересталохать-ахать да руки заламывать, словно купчиха, утопившая в луже один избашмаков и принужденная далее идти необутою, бочком, бочком, воровато, началподбираться к зарезанному грабителю.

— Эва! — протянул, морща нос и топорща нижнюю губищу, и безтого отвисшую.

— Эк его хватанули…

И вдруг схватил окровавленный косарь, развернулся к Алексею,пошел, пошел на него с неумолимым лицом, выкатывая белые, безумные глаза:

— Читай отходную, тварь! Брата моего порешил — ну, теперь итебе край придет!

— Илюшка, стой! — взвизгнула баба Агаша.

— Не уж то греха не боишься?

— Все мы грешные, что ни ступили, то согрешили, — отмахнулсятот косарем и снова занес его над Алексеем.

Наш герой, не в силах оторваться от его жуткого,парализующего взора, только и мог, что вяло посунулся вправо, загораживаякняжну и подставляя себя под удар кучера…

— …Так мне предстоит смеяться или плакать после того, как ядам себе труд выслушать ваши сплетни о моем несчастном брате Людовике?