— Думаю, вам предстоит пролить немало слез. Ведь вашемувеличеству предстоит убедиться в том, что люди не всегда те, за кого они себявыдают, и под высокопарными девизами они скрывают тупость, жадность и глубокоукоренившуюся развращенность. Позволительно ли мне продолжать, или, быть может,ваше величество пожелает, чтобы я удалился?

Губеру не надо было смотреть на императора, чтобы увидеть,какой жадный огонь вспыхнул в тусклых, невыразительных его очах. Получатьнеустанные подтверждения того, что люди не всегда те, за кого они себя выдают,было одним из любимейших развлечений государя.

— Извольте продолжать.

— Повинуюсь. Итак… вот история из первых рук. Она быларассказана мне известным вам господином Шевалье, бывшим якобинцем, а потомувполне может быть отнесена мною к числу самых достоверных.

Павел не сдержал улыбку. Этот господин Шевалье был директортруппы французского театра, блиставшей при дворе. Павел, своего рода актер,питал особую любовь к театральному миру. Господин Шевалье беспримернойнаглостью превосходил самых нахальных людей. Со званием директора театра онсоединял чин пехотного майора и носил мальтийский мундир.

Его супруга, дочь какого-то лионского ткача, возвысившаясяблагодаря своей исключительной красоте и доступности до того, что вреспубликанских празднествах в 1792 году в Париже выступала в роли богиниРазума, обрела в России свое истинное призвание.

Она не столько изображала Федру или Ифигению, сколькоублажала Ивана Кутайсова. Этот бывший брадобрей был ныне шталмейстер иАндреевский кавалер. Он оставался близким другом и наперсником императора, чтовыражалось, например, в следующем: Анна Лопухина-Гагарина и Луиза Шевалье жилив одном доме, роскошном особняке на набережной Невы, только в разных егокрыльях, и частенько, император и его приятель отправлялись на любовныесвидания к своим фавориткам вместе.

Две кареты, почти неотличимые одна от другой, обеярко-красного, “мальтийского” цвета, следовали из Зимнего дворца к заветномуособняку, причем часовым и полиции настрого было запрещено обращать на нихвнимание.

Павел, требовавший к своей персоне поистине азиатскогопочтения (например, всем лицам мужского пола предписывалось при прохождениимимо резиденций императора обнажать голову во всякую погоду, а при встрече сего экипажами опускаться на колени, хоть бы и в грязь; дамам же было веленонепременно выскакивать из повозок и делать реверанс), порою любил поиграть встрауса.

Предполагалось, что, если государь велит его не замечать,все тотчас и незамедлительно становятся слепыми!

Ходили все более упорные слухи, что прелести Луизы Шевальене оставили равнодушными не только графа Кутайсова: император Павел нередкопогружал ищущий взор в глубины ее декольте. Ходили все более упорные слухи отом, что вскоре при дворе будут два снисходительных Амфитриона: и уже привычныйк этому господин Шевалье, и сам граф Кутайсов.

— Да, Шевалье лгать не станет, — одобрительно кивнулимператор.

— Ну и долго вы будете меня мучить своими .недомолвками?

— История, которую я хотел бы вам поведать, происходила вКобленце в 1792 году. Как вам известно, государь, в этом немецком городесобрался цвет французской роялистской эмиграции. К несчастью, аристократыничему не научились и ничего не забыли: в изгнании они вели точно такую жизнь,как та, которая привела их к гибели.

Однажды госпожа де Лаж, очаровательная подруга принцессы деЛамбаль [31], пригласила нескольких друзей в гости и приняла их в прозрачномдезабилье, которое позволяло всем убедиться, насколько очаровательна еемохнатка.

Павел вскинул изумленные глаза. Иезуит осенил себя крестом.

— Это не мои слова, государь, — сказал он брезгливо.

— Так выразился человек, сообщивший мне эти сведения. Увы,такой лексикон весьма принят среди французской эмиграции.

Император уселся поудобнее.

— Хозяйка предложила гостям праздничный пирог. В каждыйкусочек были вложены карточки с именами всех гостей: семерых мужчин и семи дам.

Госпожа де Лаж объяснила правила игры: каждому предстоитзаняться развратом с той особой, имя которой написано на карточке, — сухопродолжал Губер.

— Одна из дам спросила, что делать, если лукавая судьбаподбросит женщине карточку с именем представительницы ее же пола.

Маркиза де Лаж ответила: что бы ни случилось, условия игрыдолжны быть выполнены. Наконец пирог был разделен, карточки прочтены. Две дамынашли в своих кусках имена дам, некий шевалье — имя мужчины, а какой-то граф —вообще свое собственное имя.

Все были разгорячены шампанским, никто не возражал противсудьбы. Вскоре праздник был в разгаре. Изгнанные из страны “несчастные”предавались греху где придется: на канапе, на креслах, на ковру, наподоконнике…

Павел резко закинул ногу на ногу.

— Предавались греху где придется, — повторил иезуит, — и тутраздался звон дверного колокольчика.

“Кто бы это ни был, — воскликнула хозяйка, сладострастиекоторой еще не было удовлетворено, — пусть войдет!”

Это был какой-то бедняк, пришедший за милостыней. Несколькомгновений он наблюдал за тем, что происходит вокруг, а потом обрушил наприсутствующих самые грубые ругательства и удары своей палки.

Господа французские аристократы оставили на время своих дам икинулись на нищего.

Вскоре, избитый до полусмерти, он был выброшен на улицу. Егожалкий вид вызвал расспросы прохожих. Весь Кобленц узнал об этом приключении, ипрезрение, которое немцы питали к французам, усилилось. Добропорядочные людиопасались заразы, которая приползет из королевства лилий на их землю…

Губер многозначительно умолк.

Павел сидел, опустив глаза. Губер понимал: государю стыдно,что проницательный иезуит разглядит в его взоре не только возмущениенеподобающей распущенностью аристократии, но и… самую обыкновенную похоть.Поэтому он и сам помалкивал, опустив глаза, словно в смущении, но исподтишкасторожил всякое движение императора.

Наконец тот опустил ногу, прежде закинутую на другую, и селсвободнее, уже не опасаясь, что охватившее его возбуждение будет заметно.Внутренне ухмыльнувшись, иезуит поднял исполненный серьезности взор.

— Зачем вы мне это рассказали? — сердито спросил Павел.