одурманило. Где-то далеко в море проплыл военный корабль, долго издавая низкие протяжные гудки и в завершение выдав из орудий залп огня. Все кричали ему вслед и махали. Со стороны жилых массивов города, в котором находился госпиталь, в небе стали появляться фейерверки. Было ощущение всеединого, всепоглощающего торжества победы – победы, которую все так долго ждали…

* * *

Вскоре Мира выписали, уволили со службы, и он вернулся в родные края. Дома его встретила бабушка, слёзы счастья лились из её глаз. Она никак не хотела выпускать из своих объятий своего единственного внука и, целуя его, приговаривала:

– Всё, ты дома, наконец-то ты дома!

– Ба, конечно, я дома, я же обещал тебе вернуться! – отвечал Мир.

Бабушка выставила на стол всё, что у неё было. Внук казался ей сильно исхудавшим – надо было это дело поправлять. И всё наговориться с ним никак не могла, насмотреться на него, о мизинце утерянном сожалела, расспрашивала. И как он ни просил, в этот день никуда его не пустила. Так что встречу с родителями Алекса пришлось отложить.

Утро следующего дня выдалось прохладным. Погодка на родине вообще была не очень, не то что на солнечном морском побережье, где Мир лежал в госпитале. Вначале он решил навестить могилку Алекса, заранее разузнав, где именно его захоронили. Городок их был небольшим, до кладбища он решил прогуляться пешком. Прихрамывая, Мир шёл по знакомым улицам и вспоминал свои детство и юность, неразрывно связанные с этим городом. Встречавшиеся ему люди порой узнавали его, в особенности те, кто был постарше, и непременно пытались с ним заговорить. Мир на вопросы отвечал неохотно, ссылаясь на занятость и стараясь поскорее распрощаться.

Срезая путь, в каком-то дворе Мир наткнулся на двух забулдыг, один из которых ему был знаком. Как же тот, а за компанию с ним и его запойный приятель были искренне рады, что он живым с войны вернулся! Раньше Мир и представить себе не мог общение с пьяницами. Но теперь многое в нём изменилось. Открытость этих жертв зелёного змия, в которых не было ни капли притворства, подкупила его, и он приостановился, чтобы немного поговорить с ними. Любители выпить как раз приготовились распечатать бутылку на двоих, а тут появился третий – пусть и нежданный, зато такой, что не предложить ему быть третьим было просто невозможно. Удивляясь самому себе, Мир согласился, быстро распив с ними их горячительное практически без закуски. На удивление они не просили у него внести свою лепту в застолье, как это обычно делают алкаши. Их интересовали лишь разговоры, и на их вопросы, захмелев, Мир отвечал более охотно. Однако он не забыл и о своих планах, поэтому довольно быстро распрощался с неожиданными собутыльниками, вручив им от чистого сердца денежку на следующую бутылку, чему они были несказанно рады.

Наконец-то добравшись до кладбища, Мир нашёл могилку друга. Видно было, что Алекса похоронили со всеми воинскими почестями. Много венков, могильная плита в должном оформлении, фото друга в военной форме. Мир сразу представил себя, лежащего под этой плитой, и по коже пробежал мороз. Отбросив от себя эти дурные мысли и пристально глядя на фото друга, он вспоминал все те годы и события, что связывали их:

– Вот так, брат мой! Я теперь здесь стою рядом с тобой, а ты лежишь тут, совсем рядом! И говорить-то я с тобой могу, только вот ответить-то ты мне ничего не можешь, брат! А как раньше мы с тобой говорили, помнишь? В основном, конечно, ты говорил, болтал чего-то там, а я слушал, помнишь ведь? Хорошие времена – и не вернуть! А теперь что? Я стою тут, болтаю чего-то, несу ахинею всякую, а ты слушаешь, да? Как всё теперь изменилось, брат: я говорю, а ты слушаешь! Такого раньше и представить никто не мог! Я теперь болтун! Что с нами сделала жизнь? И не жизнь, наверное! А эта грёбаная война, как ты постоянно её называл! Её! Разве может иметь пол или род эта мерзость? Я уже и сам запутался, кто придумал, что война женского рода или пола, кто? Кто очеловечил эту мерзость? Война не должна иметь ничего общего с человеком, ничего! Ты согласен со мной?! Алекс, до чего я докатился, извини меня, конечно, я тоже теперь философствую! Хотя у меня не очень получается, куда мне до тебя, мой друг, мой брат! А я всё болтаю и болтаю, а ты вот всё молчишь и молчишь, слушаешь, всякую ерунду обо мне думаешь! Как ты там, брат? А как я? Очень бы я хотел, чтобы ты меня об этом спросил! А я бы тебе ответил, с удовольствием бы ответил, что всё у меня хорошо!

У меня всё хорошо, просто отлично! Но есть одно но, эта заноза в душе, такая болезненная и противная…

Эх, знал бы ты только, не вынуть никак! И ты её нарисовал, как ты мог знать, как? – Мир достал записную книжку из внутреннего кармана куртки и продолжил монолог, обращённый к другу: – Как? Или это просто совпадение? Смешно, извини, что смеюсь! Просто подумал тут: раньше ты мне всё о девчонках рассказывал, делился всем, а теперь вот я! Правда, это другое, даже сравнивать не стоит с твоими девчонками! Брат, скажи мне честно: устал меня слушать? Устал? Я знаю, что устал, я сам устал, устал думать, размышлять. Грехи эти ещё, пороки, будь они неладны! Когда всё это кончится? Что мне делать, брат? Как мне быть, Алекс?

Что ты всё молчишь, я же тебя спрашиваю? Молчит он! Мне идти к твоим родителям, зачем, почему? Нет, ты не подумай: я иду, я сказал, значит, иду. Конечно, я к ним пойду, они же мне не чужие, почти родные!

Они знают, что я уже здесь, они меня ждут, я знаю!

Что мне им говорить? Что? Совсем не знаю и не понимаю, что я им буду говорить! Они будут спрашивать, обязательно будут! Эх, брат! Подставил ты меня, лежишь там сам, а мне теперь отдувайся! Что делать, теперь буду говорить! Теперь я болтун, теперь мне и говорить! Теперь. Уже бесит меня это слово – «теперь»!

Вот видишь, брат, нервным я стал теперь, изменился!

Тьфу ты, опять это «теперь»! Ладно, идти мне надо.

Как там? Хорошо? Скажи! Я очень хочу верить, что тебе там хорошо! И ты уж не суди меня строго за все мои ошибки! Рад тебя был видеть, Алекс, надеюсь, и ты того же мнения! Всё, увидимся, пошёл я до твоих! Говорить, много говорить! Пока!

Убрав обратно во внутренний карман куртки записную книжку друга, Мир удалился с кладбища. Он шёл быстрым шагом, поглубже натянув на себя капюшон, чтобы прохожие его не узнавали.

* * *

Как же тяжело было Миру подниматься по ступенькам подъезда родительского дома Алекса! В горле стоял ком, на душе была тяжесть. Он был ни в чём перед ними не виноват, но чувствовал себя именно таковым. Продолжительная прогулка выветрила из него остатки хмеля, в пустом животе урчало, а вкусные запахи еды, просачивающиеся из квартир на лестничную клетку, усиливали чувство голода. Собравшись с силами, Мир позвонил в дверь.

– Я открою, это он, я уверена – это Мир! – послышался за дверью голос мамы Алекса.

Дверь открылась, и Мир увидел мать друга, сразу же отметив, как она постарела, осунулась, поседела. Слёзы хлынули из её глаз, она кинулась обнимать Мира, рыдая навзрыд. Позади неё стоял отец Алекса. Сеть глубоких морщин, которыми было покрыто его лицо, говорила о том, как непросто далось ему пережить известие о гибели сына. Его губы дрожали, он мужественно старался не проронить ни единой слезы, но мокрые глаза предательски выдавали его истинные чувства.

– Успокойся, мать, успокойся! Друг сына к нам пришёл не причитания же твои и рёв слушать! Давай иди стол накрывай! – произнёс отец,