конвертам денежку поровну, подписал зачем-то старательно, кому какое.

Передал права на тулуп и ватную бороду внуку Феде.

Отсчитав куранты, загадали под бой все одно и то же желание, чтоб поправился, чтобы выздоровел, чтоб Господь был милостив, чтобы был. Только жалобно так, беспомощно в этот раз бокалами звякнуло и шампанское в первый раз не допили. А потом плеснул себе стопочку. «Не сердись, – сказал жене, – Анечка, на дорожку…»

А потом смотрел, смотрел всё на лампочки, синеньким мигали на елке они, чудом добрым, волшебным… Ведь случаются же, говорят, чудеса?..

По дороге уже весна, но не ждется, не живется, не дышится…

И не запах лекарственный, и не тело, никаким усилиям мысленным не подчиненное, но какая-то тишина, занавесками углы шевелящая… навсегда расставание, вечное. Безнадежно.

Помогало месяц лечение, а потом вдруг слег совсем, и поехало.

Все за телефон свой мобильный стал беспокоиться, оплати, говорил жене, Анечка, заряди…

Оплатила, говорит, Вадим, зарядила…

Набирал, набирал номера давнишних приятелей, разговаривал важно так, все по делу. А их нет уже в живых никого.

И из комнаты, где лежал, все звонил ей на кухню…

– Что звонишь-то ты? Так зови, не глухая…

– А ты знаешь, Анечка, жизнь-то вечная…

И опять звонил ей на кухню.

Это телефон проверял, понимаете? Ведь проходит звонок не комнатой – километрами, и оттуда, может быть… Так говорил.

Ты мне только с собой его не забудь, положи.

Отпусков скопилось – гуляй не хочу. Поживем еще, может быть, отгуляем…

Накануне праздничка 23 Февраля, как ветерану войны за отечество, от правительства ему дали денежку, 500 рублей. Их ей тоже сказал – положи.

И звонком ее телефонным под утро поднял с постели.

Скорее, сказал, записывай…

Что записывать?

Номер тамошний, я узнал…

Только ручку нашла она, только села, а он улыбается, успокоился. Улыбается, а уже и не дышит.

Всю-то жизнь свою он до будильника, до будильника и весь вышел, а будильник, гадина, все звонит и звонит.

Растирает светом весна, барабанит по подоконнику. Жизнь, слезами затертая, распроклятая…

Нет, не умер ты, говорила. Это только замерз немножечко, потеплее дай-ка укутаю… кутала… Оживи ты, прошу тебя, как-нибудь… проснись, миленький… хоть на минуточку… номер-то продиктуй…

В первый раз ее он не послушался.

Но нельзя в крематории трубки телефонные оставлять, оказывается, покойникам, это так у них в правилах о пожарной человеческой безопасности вписано, и со свидетельством о смерти вместо паспорта телефон ей вернули.

Как нельзя?.. Он просил…

А нельзя, говорят же вам, женщина! Успокойтесь, держитесь…

Успокоилась и держалась.

Это просто не знали они ее, как он знал.

Наклонилась над ним в последний раз, уголки кружевные поправила, а сама прошептала тихонечко: положила…

Привидение Зильбермана

Утром встанешь, пройдешь до ванной крадучись, в темноте, от трюмо косясь в дверь прихожую: ведь не дай, товарищи, бог себя в зеркале утром увидеть…

Ф.М. Булкин

Привидение Зильбермана появилось на кухне Якова Васильевича не в предутренней вьюжной мгле, не под сход полуночных стрелок, не по вызову доски спиритической и не в зимнюю жуть кануна сочельника, но оно появилось на кухне ровно в восемь, к самому завтраку, опровергнув бытующее в народе поверье, что все эти неприкаянные создания растворяются в солнечном свете. И когда разогретый, ощущая во рту приятную свежесть ментоловой пасты, хозяин квартиры вышел из ванной комнаты в облаке пара, привидение уже сидело в кресле его, ничего такого не делало, но достаточно и того, что сидело.

Увидав в своем кресле это явление, Яков Васильевич замер на порожике кухонном и, не находя в первые секунды слов, стоял в дверях неподвижно, глаза расширив от ужаса. Привидение было спокойно. Так встречается на границе сознания то, что есть, с тем, чего быть не может, но тоже есть. Очевидное с очевидным.

Так на горизонте смыкаются, не уменьшив расстояния между шпал, параллельные рельсов линии. Уменьшается, исчезая, птица в выси заоблачной, не уменьшившись, не исчезнув. Так, быть может, исчезаем и мы, никуда не исчезнув, после очевидного факта кончины. Это, впрочем, только предположение, мы пришли не обнадежить, но подбодрить, повторяя за классиком, не исчезнувшим в вечности: «Есть, Горацио…» Всё, товарищи, может быть.

«Что вы… кто…» – заговорил наконец хозяин с пришельцем из иной реальности, но вопрос был задан совершенно излишне, ибо новообразование, в кресле сидящее, было точной копией его самого. Привидение, очевидно, приходилось Якову Васильевичу не дальним родственником, не почившим прежним знакомым, не отцом, не братом, не чертом, не тезкой, не сатаной. Привидение Зильбермана было Яковом Васильевичем Зильберманом. Наподобие голограммы явление это дикое было соткано между тем из вполне телесных материй. Привидение было крупное, очень полное и одето в банный хозяйский халат.

«Что вам нужно?..» – подобрал наконец из сонма круживших голову мыслей нужный вопрос обладатель халата первого.

«Да я, Яша, так к тебе заглянул, по-соседски. Чайку плеснешь?» – отвечало явление. Чай – напиток, служащий гостеприимству, придающий любому общению вкус реальности; на том свете, как говорится, нальют – уверуем. Яков Васильевич шумно вдохнул и, с трудом проглотив комок воздуха, сделал шаг за порог.

Позавтракав, привидение расположилось в кресле хозяина поудобнее, протянуло ноги в хозяйских тапочках, зевнуло и сообщило благожелательно:

– Погощу…

Зильберман не нашел что ответить.

Был он холост, жил без кота и, при всем разнообразии выбора, менять положения не стремился, полагая, что лучше чай пить одному, чем делить заварку хорошую с неприятелем. Всякое совместное проживание, как известно, имеет предел. И не только предел за чертою известною, но предел терпению человеческому прижизненный. Живя от Якова Васильевича через стенку, мы однажды среди ночи расслышали душераздирающий вопль:

– Убирайся!

Так и мы, наблюдая со стороны себя, так сказать, в фантастических обстоятельствах раздвоения, иной раз подумаем с искренним возмущением: «Господи, до чего же отвратительный тип! И зачем Ты создал только этого человека?»

Замолчи

Что же, спорить что ли, буду я с ней? Ведь это же все равно что доказывать ежедневно какой-то там… что я есть! Ведь когда я мимо иду, она то не видит меня, то увидит, да не узнает! Ведь я мошка ей, мошка ей! А она мне тем более, хуже мошки…

Ф.М. Булкин

– Замолчи! – Гордеев встал, пробежался по комнате. Снова сел. Юрий Викторович продолжал говорить. Говорил он страстно, напористо, убедительно, приводил примеры, добивал сотней доводов. Гордеев, кусая губы, молчал.

– Ты пойми, я тебе добра