желаю, Гордеев. Просто пойми, что это не выход, я…

Гордеев потянулся к бутылке, плеснул себе, но выпить забыл. Юрий Викторович опрокинул стопочку за него и продолжал говорить.

– Замолчи… – прошипел Гордеев и, обхватив руками гудящую голову, заткнул уши.

Но Юрий Викторович продолжал, и все, что он советовал, все, в чем обвинял он Гордеева, было слышно даже свозь зажатые уши.

– Последний раз тебя, сволочь, предупреждаю: заткнись. Заткнись, или… или…

– Или что? – оборвал насмешливо Юрий Викторович.

– Узнаешь, – пообещал Гордеев.

– Не смеши.

Юрий Викторович усмехнулся. Усмехнулся Гордеев. На минуту воцарилось молчание, но Юрий Викторович продолжал говорить…

– Ты пойми… – Но в этот миг Гордеев перешел от угрозы к действиям. Руки его взметнулись и сжали горло ненавистного говорящего…

Юрий Викторович Гордеев душил сам себя.

Повесть о миллионе

«Воображенье рисует нам иной Париж, чем он на самом деле. Монмартр под “A Paris” Монтана. Агнессу Шантфлери, готический собор, “Три мушкетера” десять, двадцать, тридцать лет спустя, все те же в памяти Боярский, Смехов, Табаков, Смирнитский, Фрейндлих… Лувр, Версаль…

На деле же Париж – всё те же улицы, мосты и люди, темная вода, кропленные дождем и снежной пылью мостовые, стены…

А денег?! Сколько нужно денег, чтоб попасть туда…

И все-таки живут в нас два… нет, даже три Парижа. Несбывшийся Париж, Париж воспоминаний и тот, ненастоящий, тусклый, скучный, обыкновенный существующий Париж…»

Нет, не ей, конечно, написано, но ей можно сказать, что ей…

Ф.М. Булкин

Что же еще касается надежд, то кстати можно сказать о нашем Федоре Михайловиче, что был он человек смирившийся с буднями, но с воображеньем, мечтательный. «Вот иду сейчас, – думал он, – да найду миллион. Прямо вот найду, да и точка».

Мысль найти миллион посещала Федора Михайловича сразу, едва выходил он на улицу, и не покидала от сумерек в сумерки. И хотя неосуществима была, но как мысль существовала в нем неизменно, казалась меж остальных единственной смысл имеющей, и Федор Михайлович шарил глазами по тротуарам и лестницам, особенно обращая внимание на придорожные заросли и парковки, с ревнивой опаской косясь на встречных прохожих. Как он, шли они, опустив головы, пряча взгляды в асфальт, видимо, тоже рассчитывая найти миллион или хоть какую-то сумму.

«Ладно, – раз иной отступаясь мысленно от денег больших, соглашался на меньшие и наш Федор Михайлович, – пусть не миллион найду я сейчас, но хоть сто рублей-то ведь можно?..» – и еще пристальней смотрел под ноги прохожих, где осенняя золоченая круговерть напоминала о щедрости неба.

О том, чтобы найти миллион, напоминали Федору Михайловичу и гонимые ветром объявления, чеки, афиши, похожие на скомканные купюры крупного денежного достоинства. Иногда забываясь другими мыслями, шел он просто так и, вдруг опомнившись, болезненно сморщившись, беспокойно оглядывался: не прошел ли вдруг своего? А впрочем, забывался Федор Михайлович редко, так что вряд ли пропустил хоть один миллион.

«Может быть, сейчас?.. – думал он, с ненавистью вырывая у сквозняка дверь метрополитена. – Или сейчас? – думал, втискиваясь в вагон. – Выйду – нужно будет еще посмотреть…» – думал он, считая взглядом подземные лампочки и загадывая на них: «найду – не найду», «если четное, то сегодня».

Даже в почтовый ящик заглядывал Федор Михайлович со своими надеждами. С ними заходил в лифт и выходил из него, в маршрутном такси первым делом смотрел себе он под ноги и даже иногда находил там пару-тройку монет. Пятьдесят бумажкой нашел он вчера в подземном переходе на «Полежаевской», совершенно немыслимым образом решившись вдруг выйти не там, где выходил он всегда, на метро «Октябрьское Поле», точно сама судьба подсказала ему наитием: «Федор Михайлович, выходи!» И увидел, увидел! – словно прозрел, и он бросился на бумажку измятую коршуном и, схватив из всех первым, спрятал в карман совершенно заслуженно, сжимая с радостной благодарностью, в качестве неопровержимого доказательства, что в жизни возможно все. 

* * *

Хороший человек был наш Федор Михайлович, пунктуальный, но и, так сказать, не без пунктика. Помнится, все мечтал найти миллион на улице. Так и говорил: «Найду, найду! Вот увидите…»

Поднимем, бывало, на смех всем отделом его, что, мол, Федор Михайлович, нашел миллион-то свой? А он эдак, знаете, усмехнется угрюмо да и процедит сквозь зубы: ищем.

А какими деньгами найти планируешь? А он говорит: любыми. Ну и пойдешь, размышляя, что лучше уж тогда пусть американскими деньгами деньги найдет, а то нашими-то – копейки. Да и сам поверишь, что найдет, да подумаешь с какой-то зубною тоской: а ведь верно найдет, упрямая скарлатина…

Бывает, конечно, что всю жизнь бьешься лбом о стену и даже как-нибудь или повалишь ее, или привалишься, но обыкновенно после кончины сам как-нибудь усмиришься и успокоишься, во гробе ведешь себя тихо.

Но не таков был наш Федор Михайлович – и, умерев, не позволил себе расслабиться, отступить от заветной цели. Все мы, сотрудники, очевидцы того странного случая с ним в крематории, произошедшего у нас у всех на глазах.

А дело было вот как: только все мы, пришедшие проводить его в последний путь, попрощавшись с ним, отошли от стола и гроб его двинулся в печное жерло, как выскочил он из гроба, крышку откинув, в чем мать родила, вернее в костюме, при галстуке, и, выскочив, растолкал всех нас ошеломленно, в дверях столпившихся, да и был таков.

До прощания все мы были трезвые. А потом, ибо стол в ресторации был оплачен, напились не от горя – от потрясения, потому что на нашей памяти это первый был такой случай… в смысле том, чтобы человек – понимаете? – не для жизни вечной воскрес, а по делу.

Так что выпили и еще по одной, за здоровье и целеустремленность его, правда, из уважения к прежней традиции пили не чокаясь. Ведь это какой же силы воли был человек, что даже после кончины мечты своей не оставил!

А меня же теперь терзают сомнения… Не затем ли и умер он, чтобы и там поискать?

Преступление и наказание

Нет уж, вижу я и сам, невозможен диалог между нами. Тихие летние вечера на дачной веранде, чай с вареньем земляничным, плечи в кружеве легкой шали, головка, склоненная над рукописью новой моей, гениальным росчерком пушкинского пера тонкий профиль на фоне старенького торшера, кружится мошкара в оранжевом нимбе света, кружится голова, фиалки открывают бархатные глаза, источая запах