– Его милость, – откашлялся клирик, –взглядом испепелил преподобного Тильмана, будучи, видать, недовольным его весельем.И сразу же заговорил. Очень сурово, серьезно и официально, а мне приказалзаписать, что…

– Расследование он прекращает, – опередил каноник,очень медленно выговаривая слова. – Попросту прекращает расследование.

– Вы прямо ну словно при этом присутствовали. А егопреподобие суфраган Тильман сидел и слова не произнес, но выражение лица у негобыло странное. Епископ Конрад обдумал это и сказал, да гневно так, что истинана его стороне, история это подтвердит и что это ad majorem Dei gloriam.[144]

– Так прямо и сказал?

– Именно этими словами. Поэтому не ходите, преподобныйотец, с этим делом к епископу. Ручаюсь, ничего вы не добьетесь. Кроме того…

– Что «кроме того»?

– Этот рыцарь сказал епископу, что если в дело об этихдвух убийствах будет кто-нибудь вмешиваться, подавать петиции или домогатьсярасследования, то он желает, чтобы его об этом уведомили.

– Он желает, – повторил Отто Беесс. – А чтона это ответил епископ?

– Головой кивал.

– Головой кивал, – повторил каноник, тожекивнув. – Ну, ну, Конрад, Пяст Олесьницкий. Головой, значит, кивал.

– Кивал, преподобный отец.

Отто Беесс снова взглянул на картину, на истязаемогоВарфоломея, с которого армяне сдирали длинные полосы кожи при помощи огромныхклещей. «Если верить „Золотой легенде“,[145] – подумалон, – то над местом мучительства вздымался чудеснейший аромат роз. Как же!Мучения воняют. Над местами пыток вздымается смрад, вонь, зловоние. Над всемиместами казней и мучительств. И над Голгофой тоже. Там тоже, дам голову наотсечение, роз не было. Был, как же точно сказано, foetor judaicus».

– Прошу тебя, юноша. Возьми.

Клирик, как обычно, сначала потянулся за кошельком, потомрезко отдернул руку, словно каноник подавал ему скорпиона.

– Преподобный отец… – пробормотал он. – Я жене ради… Не ради презренных монет… А только потому, что…

– Возьми, сын мой, возьми, – прервал,покровительственно улыбнувшись, каноник. – Я же говорил тебе, чтоинформатор должен получать оплату. Презирают прежде всего тех, кто доноситбезвозмездно. Идеи ради. От страха. От злости и зависти. Я тебе уже говорил:больше, чем за измену, Иуда заслужил презрения за то, что предал дешево.

Полдень был теплым и погожим – приятное разнообразие посленескольких слякотных дней. В лучах солнца блестела колокольня церкви МарииМагдалины, сверкали крыши каменных домов. Гвиберт Банч потянулся. У каноника онзамерзал. Комната была затемнена, от стен несло холодом.

Кроме помещения в доме капитула на Тумском Острове, препозитОтто Беесс держал во Вроцлаве дом на Сапожницкой, неподалеку от рынка, там онпривык принимать тех, о визитах которых не следовало говорить вслух, в томчисле, конечно, и Гвиберта Банча. Поэтому Гвиберт Банч решил воспользоватьсяслучаем. На Остров ему возвращаться не хотелось, вряд ли епископ потребует егоперед вечерней. А от Сапожницкой рукой подать до хорошо знакомого клирикуподвальчика за Куриным рынком. И в том подвальчике можно было оставить частьполученных от каноника денег. Гвиберт Банч свято верил, что, расставаясь сэтими деньгами, он расстается и с грехом. Покусывая приобретенный в какой-толавчонке крендель, он для сокращения пути свернул в узкий переулок. Здесь былотихо и безлюдно, настолько безлюдно, что у клирика из-под ног прыснули напуганныепоявлением человека крысы.

Тут, услышав шелест перьев и хлопанье крыльев, он оглянулсяи увидел большого стенолаза, неуклюже пристраивающегося на фризе заложенногокирпичом окна. Банч упустил крендель, быстро попятился, отскочил.

На его глазах птица сползла по стене, скрипя когтями.Расплылась. Выросла. И изменила внешность. Банч хотел крикнуть, но не смог:горло перехватил спазм.

Там, где только что был стенолаз, теперь стоял знакомыйклирику рыцарь. Высокий, худощавый, черноволосый, весь в черном, с проницательнымптичьим взглядом.

Банч снова раскрыл рот и снова не смог выдавить из себяничего, кроме тихого хрипа. Рыцарь Стенолаз плавным шагом приблизился.Оказавшись совсем рядом, улыбнулся, подмигнул и сложил губы, посылая клирикувесьма чувственный поцелуй. Прежде чем клирик понял, в чем дело, он успелуловить взглядом блеск клинка и получил в живот. На бедра хлынула кровь. Потомполучил еще один удар, в бок, нож заскрипел на ребрах. Банч уперся рукой встену. Третий удар чуть не пригвоздил его к ней.

Теперь он уже мог кричать и крикнул бы, но не успел.Стенолаз подскочил и широким размахом перерезал ему горло.

Скорченный, валяющийся в луже черной крови труп нашли нищие.Прежде чем явилась городская стража, прибежали торговки и перекупщики сКуриного рынка.

Над местом преступления навис ужас. Ужас жуткий, давящий,сворачивающий внутренности. Ужас страшный.

Настолько страшный, что до момента появления стражи никто неотважился украсть кошель с деньгами, торчащий у убитого из рассеченного ножомрта.

– Gloria in excelsis Deo,[146] –пропел каноник Отто Беесс, опуская сложенные ладонями руки и склоняя головуперед алтарем. – Et in terra pax hominibus bonae voluntatis…[147]

Дьяконы, стоявшие по обе его стороны, приглушенными голосамиприсоединились к пению. Служивший мессу Отто Беесс, препозит вроцлавскогокапитула, продолжал механически, рутинно. Мыслями он был далеко.

– Laudamus te, benedicimus te, adoramus te, glorificamuste, gratias agimus tibi…[148]

«Убили клирика Гвиберта Банча. Средь бела дня. В центреВроцлава. А епископ Конрад, прекративший следствие, касающееся убийстваПетерлина фон Беляу, следствие по делу своего секретаря наверняка такжепрекратит. Не знаю, что тут происходит. Но надо позаботиться о собственнойбезопасности. Никогда, ни под каким видом не дать предлога или оказии. И непозволить застать себя врасплох».