чехами контрреволюции в стране своими силами и решительными действиями становились тем временем в глазах Москвы и некоторых ее соратников по восточному блоку все более иллюзорными. Непримиримо настроенные Ульбрихт и особенно Гомулка, считавшие победу контрреволюции в Чехословакии непреложным фактом, а Дубчека – руководителем, не способным на решительные действия[396], готовились к атаке на Брежнева. На встрече с советским руководителем 7 мая, накануне открытия совещания, Гомулка, охарактеризовав Дубчека как «самовлюбленную, политически близорукую и беспомощную» личность, резко осудил брежневскую «политику целования» с ним. Отметивший этот факт в своих воспоминаниях П. Е. Шелест придерживался таких же оценок, указав на то, что Брежнев разводит панибратство с «Сашей» и «сюсюкает» с ним[397]. В острой полемике Гомулка и Живков настаивали на неотложных мерах по нормализации обстановки в Чехословакии[398]. Давление союзников на советского руководителя, безусловно, следует учитывать, но не стоит преувеличивать. По всей видимости, Брежнев и сам все определеннее склонялся к силовому варианту, стремясь при этом придать соответствующему политическому решению характер коллективно выраженного мнения. Во всяком случае на совещании был представлен один из первых вариантов разрешения чехословацкого кризиса военной силой[399], на основе которого возник сравнительно мало известный исследователям план Брежнева от 22 мая 1968 г. под грифом «Секретно. Особой важности». Точное его название – План проведения операции «Х»[400]. Для согласования он был разослан первым лицам в Берлин, Будапешт, Варшаву и Софию. План состоял из шести разделов (I. Характеристика политической обстановки в ЧССР. II. Цель операции. III. Политические мероприятия. IV. Оперативный план действия. V. Силы и средства. VI. Активные мероприятия) и предусматривал возможность дополнений и корректировки предложенных пунктов «в зависимости от изменений обстановки в Чехословакии». Речь не шла в документе о непосредственном военном вторжении: был предложен некий проект, вариант действия, главными исполнителями которого должны были стать внутренние силы – рабочие отряды, силы Госбезопасности, Народная милиция и отдельные подразделения Чехословацкой народной армии. Характерно, что появление плана не приостановило попытки политическими методами воздействовать на Прагу.

В плане впервые открыто был поднят вопрос о роли сионистов в «широком наступлении на социалистический строй, на КПЧ и органы диктатуры пролетариата» и было предложено «обдумать мероприятия против Кригеля и его группы как западной агентуры, связанной с сионистскими центрами, которые готовят разрыв отношений с Советским Союзом и ориентацию Чехословакии на Запад». Более того, в документе именно «сионисты» открывали перечень экстремистских сил – противников социализма в Чехословакии: за ними следовали «ревизионистские и контрреволюционные элементы».

Акцентируя сионистскую угрозу, советское руководство исходило в первую очередь из практических целей своей внешней и внутренней политики. Именно в первой декаде мая 1968 г. с подачи советской стороны[401] началась очередная фаза обострения арабо-израильского конфликта, в котором Москва выступала на стороне арабской коалиции. Сложность и разнообразие мотивов, по которым левый антисемитизм принял форму антисионизма, прослеживаются в истории стран «соцлагеря». Например, союзникам по восточному блоку было известно, что чехословацкое еврейство в целом приветствовало «Пражскую весну», немало евреев было и среди ее активистов и руководителей: Ф. Кригель, О. Шик, И. Пеликан (руководитель радио и телевидения), Э. Гольдштюкер (Союз писателей), В. Кашпар (Союз журналистов), писатели А. Гроссман и А. Лустиг и др. Однако говорить о «еврейском факторе» было неудобно из-за возможных обвинений в антисемитизме и проявлении расового подхода и, как отметил К. Чакыров, звучало бы «старомодно»[402]. По этим причинам была воспринята политико-идеологическая дефиниция «сионизм».

После поражения арабской коалиции в Шестидневной войне (июнь 1967 г.) в оборот был запущен лозунг «Сионизм – орудие империализма», под которым СССР стремился, помимо прочего, упрочить и расширить свое влияние в «третьем мире». Учитывался и тот факт, что в руководстве стран восточного блока, особенно в Польше, существовали подозрения в «неблаговидной роли» евреев. Так, начиная с июня 1967 г. в польский политический лексикон было введено определение «империалистическо-сионистских сил» как действовавшей в стране «пятой колонны». На этой основе в Польше поднялась высокая волна антисемитизма, укрепившая стереотип восприятия поляков как врагов еврейства[403].

В целом педалирование «еврейского фактора» делало возможным и удобным кризис в «социалистическом лагере», в том числе студенческие демонстрации в Польше (март 1968 г.), разногласия с югославским и румынским режимами и, естественно, «Пражскую весну», как и экономический развал и подъем диссидентского движения в СССР, списывать на «происки сионизма».

Хотя в Болгарии «еврейский вопрос» никогда не был актуальным, Живков, следуя в фарватере советских инициатив, не мог его обойти. Беседуя с послом А. М. Пузановым 1 августа 1968 г.[404], он выразил «товарищескую озабоченность» распространением сионизма и, в частности, сильным давлением сионистов на Яноша Кадара. Сообщил Живков и о «некоторых проявлениях» сионистов в Болгарии. Приведенный им «факт», что глава правительства Станко Тодоров, «достаточно зрелый и опытный политический лидер», находится под влиянием «весьма сомнительных» взглядов своей жены[405], на первый взгляд был недостаточно серьезным, но тем не менее отвечал «злобе дня» и при известных обстоятельствах мог бы сработать против Тодорова, в частности и во внутрипартийной борьбе.

Документы свидетельствуют, что информация Живкова пришлась «ко двору». В записке Пузанова от 6 июня 1969 г., адресованной заместителю министра иностранных дел В. С. Семенову[406], с удовлетворением отмечалось, что в вопросе о деятельности международного сионизма позиция ЦК БКП «не отличается от нашей» и что «болгарские друзья правильно оценивают международный сионизм как активное орудие и верную агентуру империализма». Особо указывалось на наличие «значительной прослойки» евреев в болгарских СМИ и творческих организациях, перечислялись в этой связи и сотрудники партийно-государственного аппарата (директор Института истории БКП Д. Елазар, ранее заведовавший Агитпропотделом ЦК; директор Института общественных и идеологических исследований Р. Аврамов; директор Института организации управления при Совете министров Д. Давидов; советник Комиссии по экономическому и научно-техническому сотрудничеству при Совете министров НРБ В. Натан). Пузанов также выразил озабоченность тем, что усилия «друзей» по разоблачению сионизма недостаточны (в 1968 г. этому была посвящена всего одна статья в газете «Вечерни новини», а в первые месяцы 1969 г. – ни одной) и что только в последнее время власти начали чистку СМИ «от политически неустойчивых элементов», в числе которых лица, находящиеся под влиянием сионистской пропаганды. Думается, что это критическое замечание объективно отразило искусственность постановки «еврейского вопроса» болгарским руководителем, вынужденность его своевременной и «адекватной» реакции на соответствующие установки Москвы.

В данном контексте понятна и дальнейшая судьба Сони Бакиш. В связи с 25-летием руководимого ею популярного журнала «Жената днес» (основан 1 октября 1945 г.) Живков в «поздравительной» телеграмме остро раскритиковал издание за мелкобуржуазный уклон, отсутствие классовых позиций, неправильное воспитание болгарских женщин и за –