Объяснялось это нараставшими противоречиями в руководстве КПЧ и усилением критических настроений против Антонина Новотного, проявившихся на октябрьском и декабрьском пленумах ЦК, последовавшим за пленумами «неожиданным» визитом Брежнева в Прагу (декабрь 1967 г.)[348]. (Он состоялся по приглашению Новотного «отдохнуть и поохотиться», но в надежде, что советский лидер примирит «либералов» и «консерваторов», однако тот роль «миротворца» на себя не взял. Объективно брежневская позиция «над схваткой» развязывала руки политическим оппонентам Новотного.)

Документы свидетельствуют о значительном разбросе оценок в поступавшей в то время в Софию информации из Праги: наблюдатели сообщали и об «интересных процессах» в стране, и о перспективе «определенных трудностей», и о «нездоровых настроениях» в руководстве. В целом, однако, постепенно верх начинали брать опасения последствий политических преобразований в «братской стране» для Болгарии, тревога в связи с «ревизией» незыблемого постулата о руководящей роли компартии, намерениями руководителей КПЧ усилить роль парламента, критикой совмещения высших партийных и государственных постов и особенно фактической ликвидацией цензуры и реализацией требования свободы печати. Характерно, что при этом болгарские дипломаты в своих донесениях, как правило, старались обходить факты, подтверждавшие широкую поддержку в обществе, прежде всего среди чехословацкой интеллигенции, представлений о гуманном и демократическом социализме[349].

Несмотря на симпатии официальной Софии к Антонину Новотному, его снятие с высшего партийного поста в январе 1968 г. и избрание секретарем ЦК КПЧ компромиссной фигуры – Александра Дубчека были восприняты болгарами спокойно, как внутреннее дело «братской» компартии. Помимо положительной реакции Москвы на смену лидера, принципиальное значение имели заявления нового руководства о верности прежнему курсу на единство и братство Чехословакии с СССР и КПСС и «социалистическим лагерем» и укрепление международного коммунистического движения. И, конечно, нельзя не учитывать, что на болгарское политическое руководство продолжало влиять «обаяние» чехословацкого реформаторского курса.

Поэтому представляется, что выступление Живкова в феврале 1968 г. в Праге на праздновании 20-летия прихода коммунистов к власти в 1948 г. было вполне искренним, а не просто обязательным и традиционным славословием по поводу «красного дня календаря». На привычном партийном языке болгарский лидер констатировал «полное единство» партии и народа Чехословакии, «умелое и мудрое» руководство КПЧ страной и, главное, отсутствие каких бы то ни было спорных вопросов с чехословацкими коммунистами[350]. Однако прошло совсем немного времени, и уже 6–7 марта в Софии, во время заседания Политического консультативного комитета Организации Варшавского договора (ПКК ОВД), Живков заявил совсем иное. Правда, произошло это за кулисами встречи, в конфиденциальной беседе с Брежневым и Косыгиным, на которой болгарский руководитель, возможно, на правах хозяина, был ознакомлен с советской позицией. Тремя неделями позднее, на пленуме ЦК БКП 29 марта, Живков так представил это событие: «Я имел особую встречу с товарищами Брежневым и Косыгиным, во время которой изложил нашу тревогу и необходимость сделать все возможное, в том числе [заявил, что] мы пойдем и на риск, но не допустим разгула контрреволюции в Чехословакии и ее потери [для „социалистического лагеря“]. Что такое Чехословакия? Чехословакия находится в центре социалистического лагеря, это государство с относительно большим политическим и экономическим весом в социалистической системе. Мы категорически заявили тов. Брежневу и тов. Косыгину, что должны быть готовыми действовать и нашими армиями»[351].

Трудно с определенностью сказать, насколько точно передал Живков ход встречи (создается впечатление, что о «неблагополучной» обстановке в Чехословакии он знал ранее, что документально пока не подтверждается) и «авторство» представленной им позиции: говорил ли он с советскими руководителями от своего имени или выразил коллективную точку зрения. Искра Баева считает, например, что смешение местоимений и глагольных форм («я имел», «мы заявили» и пр.) отражает, прежде всего, желание Живкова, чтобы Болгария участвовала в возможной силовой акции[352]. Это мнение, однако, разделяют не все. Ссылаясь именно на эту встречу, болгарские СМИ разместили в августе 2008 г. в Интернете приуроченный к 40-летию чехословацких событий материал под броским заголовком «София первой настаивала на военной интервенции в Праге»[353]. Но точна ли эта оценка, возникшая на волне критики социалистического прошлого, и если она верна, то по каким причинам именно Болгария стала забойщиком силового варианта? И какова роль советского фактора в определении болгарской позиции? Кстати, для иностранных наблюдателей она была очевидна. Еще в отчете посольства Великобритании в Софии за 1967 г. подчеркивалась тесная, «более чем когда-либо», привязанность Болгарии к СССР, рождающая вопрос: «…является ли Болгария вообще нацией или просто и только советской провинцией со своим МИДом и представительством в ООН, подобно Украинской или Белорусской советским социалистическим республикам?»[354] Однако достаточно ли этого для констатации абсолютного «лидерства» Болгарии при постановке вопроса о вторжении?

Замечу, кстати, что в том же «юбилейном» 2008 г. в Интернете появилась информация, что первым вопрос о силовом вмешательстве поставил Ульбрихт, а затем уже Гомулка и Живков[355]). Сам Брежнев на заседании Политбюро ЦК КПСС 21 марта, сообщив, что «в Софии и уже после» с просьбой принять какие-либо меры по урегулированию обстановки в Чехословакии к нему обращались Живков, Гомулка, Кадар, о заявлении союзников в пользу силового варианта не упомянул. Наоборот, заметил, что конкретных предложений от них не поступило[356].

Противоречие налицо. (С этими заявлениями не стыкуется и свидетельство члена Политбюро ЦК КПСС и активного участника разного рода мероприятий, связанных с «чехословацким вопросом», П. Е. Шелеста, согласно которому позиции Гомулки, Ульбрихта, Кадара и Живкова не были известны в Москве вплоть «до Дрездена», т. е. до второй половины марта 1968 г.[357]) Возможно, подобные разночтения объясняются «плотностью» событий при их большой значимости для развития чехословацкого кризиса. Как бы то ни было, очевидно, что за очень короткий срок позиция Живкова оформилась вполне отчетливо, причем он, безусловно, оказался в компании тех участников «пятерки», которые были настроены наиболее критически к процессам, имевшим место в Чехословакии и которых, без особой натяжки, можно считать «ястребами». Но до определенной поры эта позиция выражала его личное мнение, не была «санкционирована» коллективным мнением и тем более решением болгарского руководства. Замечу в связи с этим, что состоявшиеся в Софии «встречи за кулисами» остались на уровне конфиденциальных и проводились за спиной участвовавших в заседании членов чехословацкой делегации. Чехословакия не упоминалась ни в официальном коммюнике совещания, констатировавшем «откровенный обмен мнениями», ни по ходу пленума ЦК БКП (14 марта 1968 г.), специально обсуждавшего итоги заседания ПКК ОВД[358]. Время вынести чехословацкие сюжеты на белый свет еще не настало. Но ждать оставалось недолго…

Известно, что в Софии участники по предложению Дубчека условились провести встречу представителей СССР, Венгрии, ГДР и Польши в Дрездене с целью обсудить состояние экономического сотрудничества и международное положение.