По настоянию Живкова, стремившегося войти в «клуб» высших руководителей, Болгария в числе других участниц советского блока получила приглашение на эту встречу[359]. Характерно, что приглашения (в болгарском случае устная информация советника-посланника в Болгарии М. Е. Позолотина) поступали фактически накануне и без указания точной повестки дня[360]. Трудно сказать, явилось ли это стечением обстоятельств, желанием обеспечить полную секретность или расчетом на эффект неожиданности. Думается, что менее всего можно говорить о случайности.

Расчет оправдался: во всяком случае, чехи и болгары не ожидали, что центральным на совещании в Дрездене окажется вопрос о ситуации в Чехословакии и возможных последствиях ее развития для восточного блока. По всей вероятности, по этой причине выступление Дубчека, заявившего о неожиданной для чехов повестке дня, как вспоминал П. Е. Шелест, «было неорганизованным, несобранным, довольно путаным и неубедительным»[361]. Показательно, что для участников совещания мартовский кризис в Польше, несмотря на размах студенческих волнений, не стал в Дрездене поводом для серьезного анализа и/ или беспокойства. Видимо, способность ПОРП «восстановить порядок» под сомнение не ставилась. А вот с Чехословакией дело обстояло иначе. Заверения чехов, что целью намеченных реформ является не уничтожение завоеваний социализма, а его демократизация, не убедили присутствовавших. Реформаторов обвинили в отступлении от принципов советского социализма. Особой резкостью отличались оценки Гомулки и Ульбрихта, заявивших о «ползучей контрреволюции» в стране. Живков на совещании отсутствовал. На то, чтобы, добившись приглашения, не воспользоваться возможностью лично прибыть на встречу на высшем уровне, у болгарского руководителя должна была иметься веская причина. Таковой стал крайне важный для болгарского руководства официальный визит Живкова в Турцию 20–26 марта[362]. По мнению Искры Баевой, отсутствие болгарского лидера в Дрездене подтверждает, что он не склонен был драматизировать события в Чехословакии и, кроме того, вероятно, учитывал, что после вышеупомянутого мартовского заседания ПКК ОВД его позиция была известна и полностью ясна[363]. Болгарский исследователь Ангел Николов склонен усматривать в отсутствии Живкова тактический ход, предпринятый с ведома Брежнева: после отстранения Румынии от обсуждения «чехословацкого вопроса» встреча при участии сопредельных с ЧССР государств приобретала статус регионально-ограниченной. Поэтому неожиданное появление на ней Болгарии, не имевшей с чехами и словаками общей границы, следовало обставить как можно скромнее. Отсюда и отсутствие болгарского лидера в Дрездене и замена его членом Политбюро Станко Тодоровым[364]. Кроме него в болгарскую делегацию входили также заместитель председателя Совета министров Живко Живков и председатель Госплана Апостол Пашев. Из воспоминаний Живко Живкова[365] следует, что никаких директив и рекомендаций они не имели и были вынуждены действовать на свой страх и риск. Это свидетельство важно еще и потому, что означает: ранее обсуждений чехословацкого вопроса в болгарском руководстве не было.

Заслушав в первый день совещания подробную информацию о положении в Чехословакии и выступления Гомулки, Кадара и Ульбрихта, болгарские представители приняли решение воздержаться от резких оценок ситуации в стране, особо подчеркивать общие интересы и общую судьбу стран «социалистического лагеря» и «напирать» на необходимость гасить разногласия путем встреч и переговоров. Живко Живков позднее вспоминал: «Мы хорошо сознавали, что в этих событиях не играем главной роли, и не брали на себя обязательств, которые были бы нам „не по росту“»[366]. Эта, по всей видимости, выразившаяся в выступлении Тодорова установочная позиция, равно как и умеренность Кадара были расценены советской стороной как проявления «нечеткой позиции» болгар и венгров[367].

Большое впечатление произвел на болгарскую делегацию доклад А. Н. Косыгина, посвященный проблемам экономического сотрудничества. Основное внимание глава советского правительства уделил поставкам сырья – природного газа и нефти – в страны «социалистического лагеря», развитию энергетической базы и атомной энергетики. Лейтмотив выступления – огромные возможности Советского Союза и его преимущества перед Западом в решении соответствующих проблем стран-участниц восточного блока. Представляется, что Москва намеревалась использовать экономическую «наживку» при решении политических проблем «Пражской весны».

В историографии встречается суждение, что появление в Дрездене болгар и их сдержанность, особенно на фоне резких заявлений представителей Польши и ГДР, вызвали недоумение у чехословацких руководителей. В подтверждение приводится адресованная Живкову информация руководителя службы Госбезопасности (ДС) генерала Ангела Солакова об «особом внимании» чехов к позиции Болгарии: «Они признают, что наша страна не вмешивается во внутренние дела Чехословакии и сохраняла „английское спокойствие“, не свойственное темпераменту болгар. Болгария продемонстрировала высокую дипломатическую зрелость и политическую корректность»[368]. Некоторые историки, однако, не разделяют эту оценку, считая, что позиция болгарской делегации и дальнейшее поведение Живкова в кризисные дни не были столь самостоятельными. Ангел Николов, например, утверждает, что авторитарный болгарский руководитель не имел собственной позиции по «чехословацкому вопросу», однако старался создать в глазах советской стороны имидж более ревностного сторонника и исполнителя ее планов, нежели иной раз сами инициаторы[369].

Отсутствие необходимых источников не позволяет дать однозначный ответ на вопрос, когда и, главное, в какой мере болгарские «друзья» были ведомыми, а в какой по своей инициативе (если таковая была) выступали на первый план? Однако вряд ли приходится сомневаться, что советское руководство в лице болгар имело верного соратника, готового озвучить, притом в категорической форме, замыслы и инициативы Москвы как собственные. Не случайно в рабочих дневниковых записях Брежнева, относящихся ко времени чехословацкого кризиса, неоднократно встречаются подтверждения использования им «друзей» для «продавливания» советской позиции, а СССР отводится роль выразителя «коллективного мнения» и арбитра. Но если умеренно настроенному Кадару доставались при этом функции деликатного переговорщика, в частности, с Дубчеком («пусть он еще поговорит» с ним), а Гомулке и Ульбрихту предстояло «оказывать на Дубчека и его друзей соответствующее влияние», то в отношении болгарского лидера подчеркивалось: «Живков обещал надавить на пражских руководителей»[370].

26 марта Политбюро ЦК БКП обсудило итоги совещания в Дрездене, приняв решение наблюдать за развитием ситуации в ЧССР и глубже изучать ее. Были в связи с этим намечены и конкретные задачи, адресованные государственным (МИД), информационно-пропагандистским структурам (официоз «Работническо дело», Болгарское телеграфное агентство). В решении также указывалось на необходимость избегать публикаций полемического содержания, не допускать появления в печати высказываний и статей «правого или контрреволюционного характера», улучшить работу с интеллигенцией, молодежью и особенно со студентами[371].

29 марта развернутая информация Станко Тодорова о дрезденской встрече была заслушана на пленуме ЦК БКП. Тодоров сообщил, что участникам было рекомендовано «не вести никаких протоколов и стенографических записей», поэтому он подготовил сообщение, по его словам, «по памяти и по некоторым отрывочным заметкам, которые мы вели…»[372]. Но эта оговорка не стыкуется с подробнейшим изложением выступлений чехов и других участников