Из последних сил я подошел к столу, макнул перо в чернильницу и набросал на листе бумаги портрет Бена: кружочек, а на нем точки-глаза, обведенные маленькими кружочками. Надеюсь, они поймут, что это пенсне. Листок я бросил на пол, поближе к кипам бумаг под кроватью. Свои запасы прекрасной одежды я бы хотел передать бедным – Фарреллу она точно будет мала, – но не придумал, как нарисовать это пожелание, и рухнул на кровать.

Ну вот и всё. Пожалуй, я готов отдохнуть.

– Джон, – позвал тихий голос.

Я с трудом открыл глаза. В комнате никого не было.

– Джон.

Кажется, это из сада. Окно было распахнуто, за ним мягко шумели цветущие сливы. Белоснежные лепестки опадали, и некоторые ветром намело в комнату, как снег. Голос был незнакомый – видимо, кто-то из гостей решил позабавиться. Я снова закрыл глаза.

– Джон, – с укоризной повторил голос.

Он меня беспокоил: глухой, гулкий, как будто потусторонний. Я бессильно захрипел, но в конце концов любопытство пересилило, и я со стоном оторвал свое тело от матраса, опустил ничего не чувствующие ноги на пол и зашаркал к окну. Выглянул.

Действительно, прекрасный вечер. Близится закат, сливы восхитительны, хоть и расплываются перед глазами. Людей нет. Вот глупый розыгрыш, даже вставать не стоило! Глаза у меня закрывались, в легких сипело. Я прикинул расстояние до кровати и решил умереть прямо у окна, с видом на поразительную красоту природы. Уверен, Байрон меня одобрил бы.

– Иди ко мне, – сказал голос.

Да что ж такое! Я высунулся из окна подальше, и это было ошибкой: сила тяжести сделала свою работу, и я рухнул в сад. Ну зачем я встал с постели! Теперь мое тело найдут под окном среди помятой петрушки.

– Джон, иди ко мне, иди, – шептал все тот же голос.

И тогда я понял. Сама смерть зовет меня. Возможно, это бред угасающего рассудка, но голос был властным, и мне хотелось пойти навстречу ему.

Ну «пойти» – слишком сильное слово в моем состоянии. Я ухитрился приподняться на своем единственном работающем локте и тут же упал обратно. Какая же это невыносимо тяжелая работа – дышать!

Голос продолжал шептать что-то неразборчивое, а ветер осыпал меня лепестками цветущих слив. Я кое-как пополз, загребая землю то локтем, то головой, которую все равно не получалось оторвать от земли. В паре шагов от меня было что-то яркое, но на преодоление этого жалкого метра ушло столько сил, что я уже начал, не стесняясь, хрипеть, но сам себя не услышал. Все звуки отодвинулись, я больше не слышал ни волшебного голоса, ни доносящегося из дома веселья.

Пытаясь подтянуть свое тело еще немного вперед, я схватился за кустик мягких ярко-розовых цветов. Перед глазами все расплывалось, но даже сейчас я их узнал: маргаритки. Прямо как те, что росли на поле под Тилмароуном.

Я упал щекой на землю, недоверчиво моргая. Вокруг меня была целая поляна маргариток – свежих, ярких, словно они только что распустились. Я столько раз ходил по этому саду, тут маргариток вообще никогда не было! И все же вот они, ветер шевелит пушистые цветы и круглые листья. Один кустик, особенно пышный, был прямо передо мной. И он сиял.

На том поле цветы завяли, а здесь расцвели. «Роза царствует лишь летом, маргаритке вечно жить», – вспомнил я. Сиял и сам куст маргариток, и земля вокруг него. Этот теплый потусторонний свет мне уже довелось однажды видеть. Так же сиял танамор, когда я с его помощью вернул Молли. Я слепо потянулся к цветам. Вдохнуть смог, а выдохнуть уже не получилось.

Легкие перестали работать окончательно, в груди что-то сжалось и продолжало сжиматься. Я с хрипом скорчился на земле, слабо хватаясь за цветы. Пальцы натолкнулись на что-то холодное, гладкое. В глазах расплывалось, но все равно я различил – от прикосновения моих пальцев сияние вспыхнуло сильнее.

Танамор. Он сам нашел меня: лежал прямо под кустом маргариток, и это было прекрасно, как сон. Я из последних сил накрыл рукой облепленный землей трилистник из зеленого мрамора.

Мое тело дернулось, словно от электрического тока. Электричество – это и свет, и сила, и удар, как от молнии, и все это я ощутил в полной мере. Я взвыл, изо рта вылился раствор. Танамор жег мне ладонь, в груди ныло, зато зрение прояснилось, и я увидел, что на мои крики сбежались гости. Незнакомые люди окружили меня и потрясенно наблюдали, как я корчусь на земле. Я задыхался от боли, мне казалось, шею мне ломают снова, и вот на этот раз было…

Больно. Вот оно, идеальное слово. Мир обрушился на меня со всей своей яркостью, ослепил и оглушил, поломанная шея резко выпрямилась, будто кто-то за нее потянул, и я отчаянно, хрипло заорал.

Ко мне протолкнулась Молли и перевернула на спину. Я продолжал кашлять и плеваться раствором, глядя на ее взволнованное лицо, склоненное надо мной. Молли благоговейно подняла с земли три осколка зеленого мрамора, – я даже не понял, когда они выпали из моей руки. Они больше не сияли.

– Танамор… – выдохнула Молли, держа камни нежно, как птенца. – Он сам вас нашел! Сама Ирландия вас спасла за все, что вы для нее сделали!

Она победно вскинула кулак, глядя на гостей, гости в ответ потрясенно закивали. Держу пари, это была самая необычная помолвка, на какой им доводилось бывать.

Молли тронула мое плечо, и я застонал: позабыл, каким оглушительным может быть простое прикосновение, когда твоя кожа что-то чувствует.

– Знаю, знаю, мне тоже было плохо, когда я ожила. – Молли всхлипнула и погладила меня по плечу, вызвав несколько новых конвульсий. – Скоро станет лучше. Ох, мистер, я так рада!

Плохо помню, что было дальше, – гости таращились на меня, мне было ужасно плохо, холодно и жарко разом, в груди жгло. Молли со свойственной ей решимостью протащила меня через весь дом в мою комнату, уложила в постель и накрыла одеялом. Звуки праздника за стеной стали громче – ирландцам только дай повод отпраздновать, и на этот раз, похоже, они праздновали то, что я ожил.

– Как… это… возмо… мо… можно! – простонал я, с трудом ворочая языком: он стал таким чувствительным, что я ощущал каждый выступ каждого зуба, гладкость десен, скользких и прохладных от слюны.

– Ирландия – священная земля легенд и сказок, – прошептала Молли. – Если не здесь возможно спасение, то где на свете?

Она подпихнула мне под спину подушку, убежала и вернулась с кружкой теплого питья. Любопытные пытались заглянуть в комнату, Молли захлопнула дверь у них перед носом. Я глотнул из кружки и взвыл.

– Слишком горячее?

Я мотнул головой. Слишком настоящее. Когда ничего не пил и не ел два месяца, само ощущение с ума сводит.

– Пейте, пейте, вам нужна вода, – приговаривала Молли. – А еще там вересковый мед, он вас поддержит.

И я начал сражение с кружкой. Мои пальцы сжимались вокруг нее и ощущали гладкость, тепло, каждую крошечную неровность, а пальцы Молли сжимались поверх моих, чтобы я не облился. Как люди живут, чувствуя столько всего одновременно, да еще и двумя руками сразу! Та рука, которую повредил Лиам, теперь была как новенькая, голова держалась на шее прямо, ноги жутко болели, но хотя бы болели обе одинаково. Собственные глаза казались слишком влажными, а когда я моргал, движение век заставляло ежиться.