предмета, прежде чем позволить читателю собрать все элементы воедино в более или менее понятный образ.

Когда рассказчик в конце строфы снова опускает мутный взгляд в бокал и пытается описать, как испарения пива висят над отражением, он внезапно понимает, что пошел уже по второму кругу, застряв на описании отражения, или, возможно, что он недалек от падения носом в бокал. С оттенком пушкинского умолчания он неожиданно и немного иронично заявляет: «Но это описать нельзя», и обрывает первую строфу.

Перейдя ко второй строфе, он, кажется, поднял голову от опасной близости к пиву и глубоко вздохнул. Он продолжает: «И в том бутылочном раю…» Теперь его ви́дение выходит за рамки отражения в бокале – он изображает сцену в баре, частью которой становится, теряя свою отдельную идентичность рассказчика. Но даже в его отсутствие столкновение словесных смыслов продолжается. Официантки или, возможно, женщины другой, менее уважаемой профессии превращаются в «сирен», хотя они мало похожи на античных соблазнительниц: глаза им отданы «на поруки», а руки «эмалированы». Точка в середине строки, нарушающая ритм, и последующий перенос еще больше подчеркивают любопытную концепцию глаз, отданных «на поруки»:

И в том бутылочном раю

сирены дрогли на краю

кривой эстрады. На поруки

им были отданы глаза.

Они простерли к небесам

эмалированные руки

и ели бутерброд от скуки.

Очевидные несоответствия в выражениях «на поруки… глаза» и «эмалированные руки» заставляют читателя еще раз отойти от привычных смыслов и вглядеться в конкретные детали предметов. Скорее всего, из-за яркого тяжелого макияжа глаза сирен кажутся отдельными от своих лиц сущностями, выпущенными из некоего странного заведения «на поруки» на вечер. В стихотворении Блока тоже есть образ ни к чему не прикрепленных глаз – «И очи синие бездонные / Цветут на дальнем берегу», – который еще больше подчеркивает различие поэтов. Глаза, изображенные Заболоцким, настолько конкретны и самостоятельны, что выпускать их можно только «на поруки». У Блока очи более абстрактны. Они «бездонны», они «цветут» и находятся где-то вдалеке[201].

«Эмалированные руки», как и глаза, выпущенные «на поруки», – вероятно, также продукт ревностного нанесения косметики, в данном случае – лака для ногтей. Лак настолько яркий, что его замечают раньше, чем руку из плоти и крови. Возможно, эти сирены – литературные родственницы городских проституток с картин Ларионова серии «Маня» 1912–1913 годов, чьи части тела захватывают внимание зрителя раньше, чем он начнет воспринимать общую живописную форму[202]. Наконец, «сирены» также выходят за рамки житейской логики в показательной гоголевской непоследовательности. Они воздевают эмалированные руки к небесам, после чего «[едят] бутерброд от скуки». Здесь снижение накала небольшое, в завершении стихотворения остывание будет более масштабным.

Подобным же образом в начале «Незнакомки» Блок устанавливает место действия, представляет поэтический метод и с помощью различных семантических связей вводит понятие «глушь». Морфемы глух– и глуш– создают ощущение пустоты, которая становится метафизической и начинает доминировать в стихотворении, так же как слово «глушь» в «Красной Баварии». Блоковский ресторан находится «за шлагбаумами», если не прямо в «глуши», где воздух «дик и глух», где рассказчик, «смирен и оглушен», утверждает, что ему поручены «глухие тайны».

В отличие от рассказчика «Красной Баварии», который не раскрывается от первого лица и который как будто растворяется в реальности «Красной Баварии» к концу первой строфы, присутствие рассказчика у Блока становится все более и более ощутимым по мере развития нарратива. Как символист (притом сломанный, разрушенный жизнью), он пропускает каждую деталь стихотворения через призму эмоций. Если первые восемь строк «Красной Баварии» сосредоточены на конкретных предметах – пальмах в горшках, лопастях, бокале, окне, пивном дымке, то в «Незнакомке» в первых восьми строках описываются менее конкретные явления, выражающие тоску и беспокойство рассказчика – дикий и глухой воздух, пьяные окрики, «весенний и тлетворный дух», «скука загородных дач», плач детей. Единственный предмет, существующий сам по себе в этой части стихотворения, – это позолоченный крендель над булочной.

Заболоцкий создает искажение с помощью столкновения словесных смыслов, в частности, фиксируясь на конкретных признаках «сирен». Блок же создает искажения иного рода, в изображении Незнакомки смешивая фантазию и реальность. Все они явно женщины с сомнительной репутацией, которые либо работают в барах, либо просто околачиваются там. Но Блок видит «девичий стан, шелками схваченный», от которого веет «духами и туманами», символическую посланницу из таинственной «очарованной дали», которая, может быть, не более чем алкогольная галлюцинация: «Иль это только снится мне?» – спрашивает себя поэт. Упорное внимание Заболоцкого к деталям превращает его сирен в набор гротескных конкретных частей тела, беззастенчиво присутствующих «здесь и сейчас».

В центральных строфах «Красной Баварии» изображается «народ», – явные наследники пьяниц, которые кричат «In vino veritas!» в стихотворении Блока, – доводящий разгул в баре до высшей точки. Буйная толпа падает с лестницы, водит хоровод с бутылкой и инсценирует Распятие. Но описывая эту разнузданность, поэт использует разного рода повторения и парономазии, чтобы передать основное ощущение монотонности, – именно оно придает словам «скука», «тоска», «глушь» такой вес в стихотворении.

Особенно уязвимой для этой формальной иронии оказывается сирена, поющая маловразумительную песню о своем раненом возлюбленном. Она старается играть и петь со страстью, но ее жизнь крайне скучна: поэт показывает это с помощью правильной рифмы стойкой / настойкой, пятикратного повтора и внутренней рифмовки слога -ёт, трехкратного повтора слога -мил и парных рифм:

…сирена бледная за стойкой

гостей попотчует настойкой,

скосит глаза, уйдёт, придёт,

потом, с гитарой наотлёт,

она поёт, поёт о милом:

как милого она кормила…

В следующей строке («как ласков к телу и жесток») возникает мгновенная надежда на завязку страстной любовной сцены. Наша сирена, однако, сбивается, продолжая что-то невнятное о шелковом шнурке – возможно, корсетном, возможно, даже развязанном в ходе любовной игры[203], – но все это так запутанно и мимолетно, что не вызовет интереса даже у самого похотливого вуайериста. Забросив эту сюжетную линию, пьяная сирена болтает о виски и ране на голове, от которой упал ее любовник.

И снова она комкает потенциальную драматичность ситуации, выражаясь смутно и играя звуковыми сочетаниями к/г, в/б, и/ий, с/з, у/ю, возможно, имитирующими звучание бессвязной пьяной речи:

как по стаканам висла виски,

как, из разбитого виска

измученную грудь обрызгав,

он вдруг упал. Была тоска,

и все, о чем она ни пела, —

в бокале отливалось мелом.

Стихотворение Блока также местами имитирует пьяную невнятицу: первая и третья