не приезжал в Фес, то я бы вернулся в Париж. Но Гарри приехал. Он решил на год прервать обучение в Принстоне для изучения хореографии в Германии и открыл для себя радости фотографирования. Он прибыл в Фес в воодушевлении и львиную долю своего времени проводил, залезая в самые неподходящие места для съёмки. На него благим матом орали марокканцы и французы, а он снимал по несколько сотен кадров в день.

Гарри вырос [на юге], в Цинциннати, и однажды упомянул, что за домом его родителей стоял сарай, где жили темнокожие рабы. Когда мы на городском автобусе возвращались в отель Ariana из Нового города, он отказывался садиться рядом с марокканцами, опасаясь, что подхватит вшей. При этом он совершенно спокойно мог находиться в толпе французских рабочих, которые были гораздо менее чистыми, чем марокканцы. Ему не понравилось, когда я ему об этом сказал. Гарри нахмурился и произнёс: «Ты не понимаешь. Я совершенно по-другому воспитан».

Раньше я часто делал вид, что меня тут нет, но в Марокко этот трюк не проходил. Здесь иностранец-блондин сразу бросается в глаза. Мне было интересно посмотреть, что произойдёт, если я буду вести себя, будто меня нет. Гарри не понимал такой подход, он был уверен, что его присутствие всё должно изменить, если он захочет, причём в его пользу. Я сказал Гарри, что это не самое разумное поведение, когда ты путешествуешь на чужбине. Но он не мог изменить себя, упорно продолжая навязывать окружающим своё присутствие там, где, по моему мнению, нам впору было попробовать просто испариться из вида. Гарри думал о выгодном для себя столкновении, а не о планомерном сокрытии. Я же настолько привык скрывать от окружающих свои планы, что иногда мне удавалось скрыть их даже от самого себя.

Мы съездили в Сефру и пешком прошли, несколько удалившись от города, вниз по течению реки, которая стала втекать в ущелье. Проходивший мимо крестьянин сообщил нам на плохом французском, что чуть дальше будет пещера с водопадом. Потом добавил, что люди туда приходят, чтобы принести в жертву кур и иногда даже коз. Гарри тут же загорелся идеей сфотографировать это место. Я поставил его в известность, что отказываюсь проводить его дальше, и отпустил крестьянина с миром. Гарри разозлился, но и мне намерения Гарри не понравились. Я спросил Гарри, разве мало просто знать, что там пещера, а камни у наших ног веками орошали кровью жертв? «Зачем тебе всё это снимать?» — спросил я. Он только пожал плечами и продолжал делать снимки.

Однажды утром я взял с собой записку от Тонни, и мы вместе с Гарри отправились к Брауну. Тот жил в старом доме марокканской постройки, окружённом садом, недалеко за воротами Баб Сиди Бунда / Bab Sidi bои Jida. Один из немногих домов в Фесе с бассейном. «Барон Мюнхгаузен 1920-х годов» Ричард Халлибертен[120] останавливался в этом доме и тем утром уехал в Западную Африку. На обед были приглашены несколько человек, и Браун любезно предложил нам присоединиться к его компании. Во время обеда мы познакомились с молодым человеком, уроженцем Феса по имени Абдулла Дрисси, который пригласил нас к себе на чай сразу после обеда у Брауна.

Образ и стиль жизни Абдуллы были совершенно удивительными. По его словам, он и его брат являются единственными прямыми наследниками основателя Марокко Идриса I ибн Абдуллаха[121]. По наследству им перешёл большой дворец в районе Неджарин. Большая часть местной аристократии разорилась после появления в стране французов, но его семью эта участь миновала. Братья были богатыми потому, что регулярно собирали деньги и товары, которые можно было продать, из местных суфийских организаций[122]. Когда Абдулле было что-то нужно, он хлопал в ладоши и проявлялся дежурный раб (Абдулла всегда использовал именно слово «раб», а не «слуга»). Приказ или желание господина передавали людям в другой части дома, которые следили за тем, чтобы всё было исполнено.

Через несколько дней Абдулле захотелось показать нам гробницу Сиди Харазема ночью[123]. Получившие короткий приказ два «раба» заблаговременно поехали в Баб Фтух / Bab Fteuh. По прибытии нас уже ждала повозка с едой, жаровней, углями, лампой, коврами и подушками. Рабы стали стряпать кушанья и готовить чай у близлежащего оазиса. Куда бы Абдулла ни поехал, мужчины кланялись ему в ноги и целовали рукав его джеллабы. Это ужасно раздражало Гарри, но он не мог объяснить, почему[124].

Гарри сказал мне, что его родители понятия не имели, что он уехал из Дрездена и бросил учёбу. Спустя три недели ему исполнялся двадцать один год, к тому времени он должен был вернуться в Германию, чтобы в день своего рождения известить родителей об этом факте телеграммой (та ещё семейка), а также, чтобы подготовиться к визиту своей сестры Амелии. До возвращения в Марракеш мы переночевали в Касабланке, после чего я поклялся, что никогда, иншаллах[125], в жизни моей ноги в этом городе не будет, и на следующий день отбыли в «красный город»[126].

В Марракеше мы остановились в quartier reserve / красном квартале. Владельцами гостиницы была типичная французская пара родом из эпохи колониализма, считавшая святым долгом предупредить нас, что марокканцы — поголовные воры и варвары. Возвращаясь вечером в отель, мы переступали через мальчика-служку (а иногда и спотыкались о него), который лежал на пороге до рассвета. Гарри был очень возмущён и спросил жену владельца, почему они не дадут мальчику коврик, чтобы ему было мягче лежать. «Ха! — воскликнула жена хозяина. — Только этого не хватает! Его и так избаловали. Я бы его уволила, но он должен мне два месяца работы за то, что испортил рубашку мужа, когда пытался её погладить. Скотина такая».

Слова женщины задели Гарри за живое. На следующий день я увидел, как он сидит и разговаривает с мальчиком. «Так и есть, — сообщил он мне потом. — Действительно, два месяца отрабатывает за испорченную рубашку. И заметь, эту рубашку всё равно носят».

«Не переживай, — успокоил я его. — Они когда-нибудь за всё это отомстят».

«Да я не об этом», — возразил Гарри.

Спустя четверть часа, снова поднявшись в гостиницу, я сразу заметил, что пока меня не было, произошло что-то потрясающее.

Мальчик смотрел на Гарри как на Господа Бога в человеческом обличье, а сам Гарри выглядел исполненным решимости и самодовольства.

«Я спросил у Абделькадера, хочет ли он поехать со мной в Париж, и он согласился».

«Но зачем?!»

«Мне нужен слуга. Если когда-нибудь