Бракованные.

Не работают. А это уже хитрый способ родителей, сэкономить на покупке бесполезных игрушек. Купить дешевый аналог.

– Закрывай глазки. Я, ым, рядом. Все хорошо.

– Не обманывай. Ничего не хорошо. – Девочка зарывается носом в волосы старшей сестры.

– Ым, не обманываю.

– Нет. Я знаю. Обманываешь. Все знаю. Ты врешь! Ты всегда ым-каешь, когда все плохо.

Старшая сестра в ответ гладит подрагивающие плечи младшей.

Девочка права.

Желтая рыбешка, носастый морской конек, непрекращающийся скрип виолончели в голове и потухшие звезды на потолке тоже знают, что малышка права.

Проклятое «ым».

Его не вылечить. «Ым». К нему невозможно привыкнуть. И от него не избавиться.

«Дефект».

Так сказал доктор.

«У вашей девочки дефект».

И Лилия ничего не может поделать со своим дефектом. Его не скрыть. Его нельзя контролировать. Стоит открыть рот, как вместо слов из него вырываются мычания.

Это началось в раннем детстве.

Тогда, в те, как теперь кажется, далекие времена, отец сильно пил. Маленькая Лилия видела, как он пьяный выходит из себя. Орет, издевается над мамой и проклинает свою невыносимую жизнь.

«Это все из-за вас! Вы мне мешаете! Зачем я женился на тебе? Достали».

Лилия боялась.

Она и сейчас боится.

Боится вспоминать.

«Заткнись, животное! Ты конченая тварь, мразь!» «А она», он говорил о своей дочери, «она вонючее бесовское отродье!» «Сейчас же все прекратили пищать!»

После очередного отцовского срыва Лилия начала заикаться. Тогда и появилась эта музыка. Этот звук. Рыдание и плач струн в ее голове.

С каждой новой пережитой семейной сценой звук виолончели становился громче. Настойчивый пронзительный писк, шершавый разлохмаченный смычок трущийся о расстроенные струны. И чем сильнее звучала виолончель, тем труднее девочке было произносить обычные слова.

Но музыка не мешала. Она помогала. Спасала. Заглушала мысли. Перекрикивала страх. Прятала ребенка от кошмаров.

«Я вас научу, как уважать отца! Только пискни, тварь!»

Затем Лилия и вовсе умолкла.

Девочке пришлось два долгих года каждый день посещать забытый богом речевой интернат для лечения и коррекции.

Просто посещать интернат?

Нет.

Можно сказать, Лилии пришлось заново учиться говорить.

«Я не виноват. Это все ты. Из-за тебя девочка стала чокнутой. Посмотри, что она рисует! Какие-то черти. Это не моя дочь».

Все, что осталось у ребенка – робкая, не имеющая собственного мнения мать, безразличие докторов в интернате и музыка.

Виолончель защищала. Заставляла вставать по утрам. Музыка воспитывала, учила. Учила злиться. Ненавидеть. Изворачиваться и притворяться. Учила выживать.

Позже отец от стыда, а может, ему пригрозили тюрьмой, а может, так повлияло на него рождение Майи, не ясно, но он решил завязать со спиртным. Пообещал, что под страхом смерти никогда больше не притронется к алкоголю.

«Больше ни-ког-да». «Обещаю». «Малютка не увидит меня сволочью».

Он даже обратился в клинику.

И пока одни врачи боролись с папиным алкоголизмом, другие безуспешно восстанавливали ребенку речь.

Надежда на то, что старшая дочка опять начнет говорить, таяла. Дорогостоящие сеансы терапии не помогали. Улучшений не намечалось. И когда врач было уже собрался расписаться в собственном бессилии, Лилия заговорила. Ни с того ни с сего. Просто раз – и заговорила как ни в чем не бывало, волшебным образом.

Возможно, помогло лечение, возможно, музыка, а возможно, разрастающаяся ненависть в душе девочки.

Как бы там ни было, радостные доктора выписали пациентку, сообщили родителям, что хоть и с трудом, но им удалось почти полностью восстановить ребенку дикцию.

«Уважаемые родители, Лилия снова говорит, но до конца вылечить дефект поможет только время».

Улыбнулись, прописали витамины, выставили счет и подарили напоследок открытку с надписью «Будь счастлива каждую секунду».

Заслуга врачей или везение.

Тем не менее болезнь отступила. В интернате оказались правы и со временем проблемы с речью заметно уменьшились. Теперь только в стрессовых ситуациях проявляется мычание, этот дурацкий «ым», так называемый дефект. Только в стрессовых ситуациях надоедливая виолончель и заикание возвращаются, но с этим жить можно.

– Не, выдумывай. Ым, глупенькая.

– Мне страшно. Лилочка, я боюсь. Сама послушай… Кажется, папа обижает маму.

– Ым, перестань.

– Лилочка, правда. Я же слышу – он ругается. И он зовет тебя.

– Я обещаю, ым, что…

– Ли! – доносится снизу истерический крик отца. – Бегом сюда.

– Лилочка, он на тебя ругается. Обзывает нехорошими словами. Мне очень страшно.

– Ым, я обещаю, что все будет хорошо…

– Ли, кому говорю, иди сюда, непослушная стерва! Твоя идиотка мать хочет что-то тебе сказать. Спускайся!

– Нет. Не ходи. Лилочка, пожалуйста! – Детские пальчики впиваются в ночнушку старшей сестры. – Не ходи туда.

Виолончель играет. В голове Лилии звучит что-то стремительное. Что-то похожее на «Шторм» Вивальди. Струны стонут.

Лилия вспоминает себя маленькую, дрожащую девочку, которая, затаив дыхание, пряталась в шкафу между длинными мамиными платьями и зимними куртками.

Мелодия набирает обороты, разрезает голову на части. Смычок словно пила впивается в мозг.

Маленькая Лилия сидела в шкафу, кусала губы и закрывала уши руками.

– Все, ым, хорошо, ым, хорошо. – Рот отказывается произносить слова. Язык деревенеет. – Майя, сладенькая. Ым, Майка. Не переживай, сестренка. Все хорошо, ым.

– Сюда! Сейчас же!

Отец не кричит, он ревет.

– Лила, доченька, не слушай его. Не спускайся. Закройтесь с Майей и не открывайте дверь.

– Лилочка, слышишь? Он уже обижает маму!

Голос матери прерывается глухим стуком. Затем что-то тяжелое падает на пол, и мама начинает громко стонать.

– Ли! Последний раз говорю. Сюда! Я жду.

– Май, ым, сиди здесь, ым, и не вы-ым-ходи. – Она изо всех сил старается говорить, но буквы застревают в горле. – Я, ым, сейчас вернусь.

– Нет. Пожалуйста. Папа сердится. Он обидит и тебя тоже.

– Ли! Тварь неблагодарная! А ну бегом сюда!

– Ым, я скоро, ск… «ым»… оро. Посиди.