Перед нами сверкала вода огромного, щедро подсвеченного восьмиугольного бассейна. На другой его стороне виднелась кабинка для переодевания.

Клумбы с пышно цветущими тропическими цветами были огорожены бордюрами из белого известняка. Воздух благоухал густым ароматом ночного жасмина.

Слева к нам склонялись изогнутые ветви дождевого дерева. В глубине сада громко стрекотали цикады. Шум машин из внешнего мира сюда не проникал. Даже воздух дарил блаженство.

У Моны от радости перехватило дыхание, она счастливо улыбнулась, тряхнула волосами и бросилась в объятия Квинна.

– Все как раньше, так чудесно, даже лучше, чем я представляла. Ничего не изменилось, – тараторила она.

Роуан остановилась, давая Моне время свыкнуться с окружающей обстановкой, и посмотрела на бегущие по небу облака. Сверкнула глазами в мою сторону. Дитя Крови. Хранитель знания. Потом она перевела взгляд на Мону и снова на облака.

– Никто не может изменить такое место, – мягко произнесла она своим мелодичным голосом, обращаясь к Моне.

– Мы всего лишь стражи этого дома, – сказал Майкл. – Когда-нибудь мы тоже уйдем, а здесь будут жить другие Мэйфейры.

Мы стояли все вместе и ждали. Квинн нервничал, Мона блаженствовала.

Я обследовал окрестности в поисках Джулиена. Поблизости его не было. Слишком рискованно, ведь Майкл видит призраков.

От черных чугунных ворот слева нам навстречу шел Стирлинг. Истинный джентльмен в льняном английском костюме. Он был странно спокоен. Босая Роуан бесстрашно зашагала дальше, в ту сторону, откуда появился Стирлинг.

Стирлинг встретился с Моной взглядом, узнал все, что ему было нужно, и пошел обратно, вслед за Роуан и Майклом.

Мы попали в особенный мир, располагавшийся за пределами итальянской балюстрады и выложенных идеальными квадратами каменных плит.

Там росли банановые деревья и пышно цвели слоновьи уши, а на широком лугу под исполинским дубом я увидел металлический стол и стулья, по моим ощущениям более удобные, как мне показалось, чем те, что стояли в моем саду. С противоположной от ворот стороны это место отгораживала от внешнего мира кирпичная стена, слева укрывали заросли тиса, а справа – едва видный под толстым покровом бирючины домик для прислуги.

В домике прислуги кто-то был. Спал. Видел сны. Стариковская душа. Не будем об этом.

Сырая земля, цветы, шуршание листьев, все возможные песни ночи, запах воды от Ирландского канала, протекавшего всего в восьми кварталах от этого сада. Свист далекого поезда пронзил ночь, а вслед за ним послышался приглушенный грохот товарных вагонов.

Цикады вдруг умолкли, но древесные лягушки продолжали горланить свои песни. Ночные птицы распевали на разные голоса, но их пение способен услышать только вампир.

Низкие светильники слабо освещали бетонную дорожку – такие маячки были разбросаны по всему периметру сада. Площадку под дубом выхватывали из мрака два закрепленных в его кроне прожектора. Полную луну окружали пышные розовые облака, отчего мы были погружены в прозрачный бледно-розовый полумрак, а вокруг нас в благоухающем саду бесчисленное количество крохотных ртов жаждали вкусить нашей крови.

Ступив на лужайку под дубом, я сразу уловил запах чужеродных особей. Этот же запах почувствовал Квинн, когда его еще совсем юным привел в этот сад призрак дяди Джулиена. Я заметил, как этот запах ударил в чуткий носик Моны: она отпрянула, словно от омерзения, а потом набрала полную грудь воздуха и выдохнула. Квинн наклонился к ней и поцеловал.

Стирлинг с хозяйским видом расставил стулья вокруг стола. Он старался не показывать, насколько его впечатлило появление Моны. Чудо превращения Квинна в вампира он наблюдал при внушающих ужас обстоятельствах. Прошло какое-то время, и однажды вечером мы пришли к нему с печальной вестью о Меррик Мэйфейр. Но Мона… Стирлинг с трудом сдерживал эмоции.

Белый подол ночной сорочки Роуан волочился по мокрой земле, но она не обращала на это внимания и все время что-то не то мурлыкала, не то напевала, я не мог понять смысл или хотя бы разобрать отдельные слова ее песенки. Майкл смотрел на дуб так, будто разговаривал с ним. Потом снял мятый белый пиджак и бросил его на спинку одного из стульев, но сам остался стоять, словно хотел закончить монолог. Великолепный мужчина, настоящая глыба.

Стирлинг подставил стул Моне и предложил Квинну сесть рядом. Я ждал, когда сядут Роуан и Майкл.

Роуан внезапно повернулась и обхватила меня руками. Она обняла меня так, как это может сделать смертная женщина. Слишком много божественного шелка и нежности. Она лихорадочно шептала какие-то слова, ее взгляд скользил по мне, а я стоял не шелохнувшись, и сердце бешено колотилось у меня в груди. А потом она начала меня ощупывать, гладила ладонями лицо, волосы, схватила за руки и сплела свои пальцы с моими. Под конец она втиснула мою руку себе между ног, ее бросило в дрожь, она отпрянула и посмотрела мне в глаза.

Я был на грани помешательства. Мог ли кто-нибудь догадаться, какая стихия бушевала у меня в груди? Я закрыл шкатулку сердца на замок, подверг его жестокому наказанию. И я выдержал.

А Майкл ни разу не посмотрел в нашу сторону. В какой-то момент он сел за стол, спиной к дубу, лицом к Моне и Квинну, и снова завел отцовскую шарманку: с нежностью в голосе принялся рассказывать Моне, какая она милая и красивая, называл ее своей дорогой дочуркой. Я наблюдал за ними боковым зрением, а потом у меня просто не осталось на это сил: замок внутри меня сломался, пружина лопнула. Я взял ослабшие руки Роуан в свои, поцеловал тугую сладкую кожу на ее лбу, податливые губы. Наконец я отпустил Роуан, и она села на стул рядом с Майклом. Тишина. Кончено.

Я обошел стол и сел возле Моны. Меня переполняло мучительное желание. Это невыносимо – так желать кого-то. Я закрыл глаза и слушал ночь. Омерзительные ненасытные твари пели волшебные песни. Плодородную землю возделывали настолько тошнотворные существа, что говорить об этом не хочется. И без конца стучали поезда вдоль реки. А потом нелепая мелодия каллиопы[15] на пароходе, который катал веселых, танцующих, горланивших песни туристов вверх и вниз по реке.

– Сад Зла, – прошептал я и отвернулся.

– Что ты сказал? – спросила Роуан. На секунду, только на одну секунду ее глаза перестали лихорадочно блестеть.

Все притихли, если не считать распевающих песни монстров – крылатых, с шестью или восемью ногами, а то и вообще без ног.

– Это просто определение – так я называл Землю, – объяснил я. – В прежние времена я ни во что не верил и признавал только законы эмоций. Но тогда я был молод и глуп, только-только прошел Обряд Крови и жил в ожидании дальнейших чудес. А потом я понял, что мы знаем чуть больше, чем ничего, и ничего больше. Иногда мне вспоминается это мое открытие, особенно в такие удивительно прекрасные вечера, как этот.