Я неторопливо последовал за ним.

Ночь стучалась в окна, в саду заливались пением птицы, по-хозяйски тарахтели лягушки.

Узкий коридор, уходящие ввысь стены. Опасная лестница. Слишком крутые ступени. Снова этот запах. Но запах человеческой смерти сильнее. Как я здесь оказался? Рука касается стойки перил, между ними пробегает искра. Кто-то смертный кувырком катится вниз. Эта лестница будто затем и создана, чтобы с нее падали вниз головой. Высокие двери, похожие на храмовые, с трудом вписываются в остальной интерьер.

– … Пристроена в одна тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году, – просветил меня Майкл. – Эта комната по масштабу чуть меньше, чем остальные, но зато здесь лучшая лепнина в доме.

Стеллажи с книгами во всю стену, старинная кожа.

– О да, – согласился я, – великолепный потолок. Чудесные личики в том гипсовом медальоне.

Мона сделала круг по комнате – красный ковер заглушал стук ее каблуков – подошла к высокому окну, выходящему на небольшую боковую веранду, и сквозь необыкновенные кружевные шторы, затканные павлинами, выглянула наружу. Потом повернулась и посмотрела на Майкла.

Он кивнул. В его голове промелькнуло видение о грозящей ей опасности. Нечто жуткое, смертоносное приблизилось к окну. Гимн умиранию и смерти. Фамильный призрак обретал плоть и кровь. Прочь. Надо спешить. Роуан ждет. Роуан напугана. Роуан очень близко.

– Идем, милая, – сказал он Моне.

Звучал ли мой голос так же интимно, когда я называл ее «милой»?

На какую-то секунду мне захотелось обнять ее за плечи, просто продемонстрировать свой статус. Теперь она мое дитя, моя малышка. Постыдное желание.

Столовая правильной квадратной формы с идеально круглым столом в центре. Стулья в стиле Чиппендейла. Фрески с цветущими плантациями, украшающие стены. Необычная люстра, название которой я не мог определить. Висит низко.

Роуан в полном одиночестве сидела за столом, отчетливо отражаясь в идеально отполированной столешнице.

На ней бордовый халат, подпоясанный кушаком, атласные отвороты, мужской крой. Если бы не этот халат, Роуан с ее тонким, беззащитным лицом и узкими плечами можно было бы назвать воплощением женственности. Из-под халата выглядывал кусочек белой ночной сорочки. Непричесанные волосы, огромные серые глаза, чувственные губы. Она посмотрела на меня и как будто не узнала. Концентрация знаний за этими глазами была столь велика, что могла ослепить.

Потом Роуан перевела взгляд на Мону. Встала со стула, выбросила вперед правую руку и ткнула в ее сторону пальцем.

– Хватайте ее! – просипела она, словно ее душили.

Роуан обежала стол.

– Мы закопаем ее под деревом! Ты слышишь меня, Майкл?! – Она судорожно хватала ртом воздух. – Держи ее! Она мертва! Разве ты не видишь? Хватай ее!

Роуан рванулась к Моне, и несчастный Майкл поймал ее на бегу.

– Я сама ее похороню, – заявила Роуан. – Принеси лопату, Майкл.

Хриплый, истерический, но негромкий крик.

Мона сильно прикусила губу и забилась в угол. Квинн попытался обнять ее.

– Мы выкопаем глубокую-глубокую могилу. – Серые брови Роуан поползли к переносице. – Мы зароем ее так глубоко, что она никогда не вернется! Разве ты не видишь, что она мертва? Не слушай ее! Она умерла. Она знает, что умерла.

– Ты хотела моей смерти! – Мона разрыдалась. – Ты полна ненависти! – Гнев вырывался из нее вместе со словами, как языки пламени из пасти дракона. – Ты злобная, лживая тварь. Ты знаешь, кто увел мою дочь! Ты всегда знала! Ты позволила этому случиться! Ты ненавидишь меня из-за Майкла. Ненавидишь за то, что это ребенок Майкла! Ты позволила тому человеку забрать ее.

– Мона, прекрати, – сказал я.

– Милая, пожалуйста, прошу тебя, дорогая моя, – в отчаянии умолял ничего не понимающий Майкл. Он без видимых усилий удерживал Роуан, которая царапалась и пыталась вырваться.

Я подошел, принял ее из рук законного супруга, обнял и заглянул в безумные глаза.

– Я сделал это, потому что она умирала, – сказал я. – Во всем вини меня.

Она смотрела на меня. Она действительно меня видела. Ее тело напряглось и стало жестким, как ствол дерева. Майкл стоял у нее за спиной и не отрывал от нас глаз.

– Слушайте меня оба, – сказал я, – дальше я буду говорить без слов.

«Персонажи из легенд, наделенные грубыми прозвищами, ночные охотники, навсегда лишены возможности увидеть солнечный свет, мы питаемся человеческой кровью, охотимся только на подонков, забираем никчемные жизни, всегда, от начала времен среди людей, похожи на людей, тело трансформировано благодаря Темной Крови, физический потенциал доведен до совершенства. Квинн, Мона, я сам. Ты права, Мона мертва, но она умерла для смертной жизни. Я совершил Обряд. Наполнил ее живительной Кровью. Отторжения не произошло. Это свершилось. Обратной дороги нет. Я сделал это. Умирающая девочка, ее существование определяли только боль и страх, она не согласилась бы на это. Два столетия назад я не дал согласия. Год назад Квинн не сказал этому «да». Может быть, никто и никогда и не соглашался на такое по доброй воле. Это было мое решение и моя воля. Обвиняй в этом меня. И вот теперь она снова расцвела. Она пьет нечистую кровь. Но она – Мона. Ночь принадлежит ей, солнечный свет не проникнет в ее убежище. Я виновен. Обвиняй во всем меня».

Я умолк.

Роуан закрыла глаза. Она выдохнула, словно исторгла из легких невидимый сгусток ужаса.

– Дети Крови, – прошептала она.

Роуан прильнула ко мне, вцепилась левой рукой в мое плечо. Я крепче прижал ее к себе, мои пальцы заскользили по ее волосам.

Майкл смотрел на нас отстраненно, словно сквозь закрытое окно. Он хотел обдумать все в одиночестве. Оставив Роуан на мое попечение, Майкл, как корабль, сносимый течением, отступил в сторону. Но мои откровения не прошли мимо него, они запали глубоко в его сознание, опустошили его душу, наполнили ее глубокой печалью.

Мона приблизилась к нему, развела его руки в стороны, и он с неописуемой нежностью принял ее в свои объятия. Майкл целовал ее щеки так, словно открывшаяся правда наделила его недюжинной силой целомудрия. Он целовал ее губы, волосы.

– Моя любимая малышка, – снова и снова повторял он, – моя прелестная девочка, мой гениальный ребенок.

Эти объятия практически ничем не отличались от объятий, свидетелем которых я был всего полчаса назад, только на этот раз я действительно понимал, что происходит. А осознание Майклом новой сущности Моны постепенно изменяло характер его прикосновений.

В Майкле жила похоть, да, она зародилась в нем, вскармливалась годами, реальная, физиологическая похоть стала частью его самого, призмой, через которую он смотрел на мир. Но по отношению к Моне Майкл ее не испытывал. Шесть лет волнений за Мону исчерпали это чувство, и теперь невероятная правда открыла ему возможность снова ласкать ее, свободно целовать, нашептывать на ухо нежные слова, гладить по волосам. Да, Мона снова была с ним, он был отцом ее ребенка, причиной ее смерти.