станешь старой бабушкой, от тебя будет захватывать дух, и я не смогу оторвать от тебя ни глаз, ни рук.

– Ты всегда был таким мечтателем, – вздохнула я, но была счастлива отвлечься. Я чувствовала облегчение, видя, что Томаш всё тот же, облегчение от того, что мой возлюбленный сохранил в себе свет, пережив то, что так долго держало его вдали от меня. В те ночи у моего окна я мельком видела мужчину, носившего маску вины и печали. И как же прекрасно было вновь видеть его нежность! И он снова был рядом со мной.

– Как же ты убедила своих родителей? – поинтересовался он.

– Я сказала им, что хочу уединиться, чтобы помолиться с четками, – ответила я, доставая четки из кармана. Томаш расхохотался.

– И твои родители действительно поверили, что ты совершаешь молитвенные прогулки по лесу? – недоверчиво спросил он. Я хихикнула и кивнула, а он снова поцеловал мои волосы.

– Ты должен доверять мне, – мягко пожурила я его. – Я смогу хранить твои секреты, Томаш.

– Я в этом не сомневаюсь, – негромко сказал он. – Но я несу ответственность за твою безопасность, и это важнее всего остального. Мы и так достаточно рискуем, встречаясь прямо сейчас.

– Ты присоединился к Сопротивлению? – настойчиво интересовалась я. Польская армия в течение некоторого времени отбивалась от нацистов, больше раздражая оккупационные силы, чем давая достойный отпор. Но Труда время от времени приносила слухи о подпольной газете и о нацистских припасах, задержанных или уничтоженных организованными нападениями. Я боялась за Томаша и в то же время гордилась мыслью, что он, возможно, в этом участвует. У меня было ощущение, что наше освобождение было бы вопросом времени, если бы этим занимались такие герои, как Томаш Сласки.

– Я сопротивляюсь единственным известным мне способом, – прошептал он. – Ты мне доверяешь?

Я отстранилась и уставилась на него с удивлением.

– Как ты можешь даже спрашивать меня об этом?! А ты мне доверяешь?

– Я же доверил тебе свою жизнь, Алина.

От яркости и силы его взгляда захватывало дух, но на этот раз я не отвлеклась. Я пристально посмотрела на него и проговорила:

– Тогда ты должен рассказать мне все.

– Я обязательно это сделаю, – пообещал он. – Расскажу тебе все невыносимые подробности, как только смогу. Но сегодня… давай посидим где-нибудь здесь и притворимся, что это обычный день и мир вокруг нас не катится в ад.

Я вздохнула и позволила ему увести меня болтовней об этой славной послевоенной жизни, которую мы собирались разделить, как только боевые действия утихнут. Я дала ему хлеб, и он положил его в карман, но пообещал съесть по крайней мере половину. Мне хотелось ему верить, но почему-то я знала, что его «друзья» из Сопротивления извлекут гораздо большую выгоду из щедрости мамы, чем сам Томаш.

Мы поцеловались на прощание и, хотя еще не было девяти утра, пожелали друг другу спокойной ночи, потому что он больше не рисковал навещать меня у окна. Я побежала обратно по полю к фермерскому дому и с удивлением обнаружила маму, пропалывающую сорняки прямо на опушке леса – гораздо ближе к укрытию Томаша, чем я ожидала. Если бы мы просто говорили, она, скорее всего, услышала бы нас, поэтому я вдруг очень обрадовалась, что мы шептались. Увидев, что я приближаюсь, мама сухо спросила:

– Твоя душа успокоилась?

– Да, мама, – откликнулась я и погрузилась в работу, на этот раз с удовольствием.

Глава 14

Элис

Когда в тот же день мама появляется в палате, Бабча уже мирно отдыхает.

– Как она себя чувствует? – интересуется мама.

– Представляешь, оказывается, она кое-что понимает, по крайней мере, некоторые польские слова, – сообщаю я. – Насколько хорошо ты помнишь польский?

– Вообще не помню, к сожалению, – признается мама. – Я немного говорила, когда была ребенком, но Па учился здесь на врача, ему пришлось очень быстро овладеть английским, и Бабче тоже это было необходимо. Поэтому они запретили польский в нашем доме, когда мне было, может быть, четыре или пять лет. Мы общались только по-английски. С тех пор я не говорю по-польски.

Я показываю маме историю сообщений AAК и заметки Бабчи на айпаде. Она молчит и водит пальцем по одной строке.

– Алина, – читает она, нахмурившись. – Хмм…

– Ты ее знаешь?

– Нет, но… – Мама продолжает морщить лоб, затем задумчиво смотрит на меня. – Помнишь? Она хотела, чтобы я назвала тебя Алиной.

Я тупо смотрю на нее.

– Я этого не знала.

– Конечно, знала!

– Нет, мама, определенно – нет!

Мама внезапно становится немного задумчивой.

– Она сказала, что это фамильное имя. Я выросла с необычным именем, по крайней мере, необычным для здешних мест, и я не хотела того же для тебя. Отец предложил нам американскую вариацию, и Элис оказалось наиболее подходящим из всего, что мы выбирали.

– Почему она назвала тебя Юлитой, если Алина – это фамильное имя?

– Ну, этому есть объяснение. Я уверена, что в какой-то момент она мне говорила, что имя Юлита было со стороны Па, думаю, это значит, что имя Алина – со стороны Бабчи.

– Ты никогда мне этого не говорила, мама. – Я тихо смеюсь.

Мама хмурится.

– Вероятно, я все-таки сказала тебе, потому что ты сама придумала что-то подобное с Паскаль.

Я смотрю на нее с недоумением.

– Мам, переделывать имя «Алина» в «Элис» уже достаточно сложно. Какое, по-твоему, Паскаль имеет к этому отношение?

– Алина – Элис. Элли – Келли, – говорит мама и, помолчав, недоверчиво произносит: – Ты хочешь сказать, что это была случайность? По какой еще причине вы могли дать своей дочери имя, которое сокращается почти также, как твое?

– Мама, мы назвали Келли в честь Блеза Паскаля, точно так же, как Эдди назван в честь Томаса Эдисона. Это была мечта Уэйда – назвать своих детей в честь известных ученых, и просто так совпало, что имена мне понравились. Я даже не замечала, что наши уменьшительные имена похожи, пока ты не заговорила об этом.

– Ха, – говорит мама, и мы обе тихо смеемся.

Однако я почти сразу становлюсь серьезной и спрашиваю:

– Как ты думаешь, может, мать Бабчи звали Алиной?

– Даже не знаю. Она просто сказала, что это фамильное имя… – Мама напряженно думает, потом снова смотрит на экран. – Фамилия «Дзяк» мне совершенно не знакома. Бабча в девичестве была Вишневски.

Мама берет письмо, написанное мне Бабчой, затем просматривает более старое письмо – то, которое мы не можем прочитать. Наконец я показываю ей крошечную туфельку, и на ее лице мелькают узнавание и удивление.

– Я совсем о