Я знаю, что ты не можешь уйти далеко от поля, но я не могу заставить себя смотреть на тебя, рассказывая об этом.

И так мы шли в тишине, сойдя с тропинки, вдоль скалистых выступов, где склон был крутым. Спустя минуту или две он сжал мою руку и тихо сказал:

– Если бы Эмилия была еврейским ребенком в Варшаве, сегодня она находилась бы в гетто. Я знаю, что здесь мало еды, но дети в гетто едят опилки и камни, чтобы наполнить свои пустые маленькие желудки, потому что через некоторое время голод и боль ощущаются одинаково, и им просто нужно как-то облегчить свои страдания. Я знаю, что люди болеют и здесь, но дети в гетто умирают с такой скоростью, что власти не могут уследить за всеми телами. Я знаю, что Эмилия напугана, но она все еще улыбается. Дети в гетто не улыбаются, потому что в той жизни больше нет никаких проблесков радости. Есть только страх, боль и голод. И… – Он судорожно вздохнул и с несчастным видом сказал: – Алина, если бы Эмилия была еврейским ребенком в Варшаве, она была бы в этом гетто. И, может быть, она была бы там из-за меня.

Я остановилась как вкопанная. Я пыталась подготовить себя к чему-то постыдному, но это заявление привело меня в такой ужас, что я не смогла скрыть свою реакцию на него.

– Объяснись, – яростно прошептала я. Он закрыл глаза, и я повысила голос. – Объяснись, Томаш!

Его глаза потускнели, он весь как-то сгорбился.

– Помнишь, я говорил тебе, что хочу стать педиатром? – с трудом заговорил он.

– Конечно, – ответила я натянуто.

– Я… там был… хирург. Помнишь, я рассказывал тебе про хирурга?

Я смягчилась – совсем немного, потому что уловила в голосе Томаша борьбу и поняла, что сейчас услышу от него новую историю – ту, которую он не решался рассказать. Я пристально смотрела на него, и в этот момент мне пришлось заставить себя сосредоточиться на осознании того, что я знаю этого человека всю свою жизнь. И что он хороший человек. Возможно, это не слишком приятная история, но человек, рассказывающий ее мне, – хороший. Если то, что он сейчас сказал, правда, для этого наверняка существовало разумное объяснение, даже если в ту секунду я и представить не могла, какое.

И я действительно доверяла ему, по крайней мере настолько, чтобы дать возможность все объяснить. Я потянулась к его руке, и он удивленно посмотрел на меня.

– Все в порядке, Томаш, – мягко проговорила я. – Просто расскажи мне. Я никуда не уйду.

Я снова зашагала, крепко держа его за руку. Он пристроился рядом со мной, сделал глубокий вдох, торопливо выдохнул и выпалил разом:

– Я сражался в составе польской армии в Варшаве, пока они не одолели нас. Мы отчаянно сопротивлялись, но в конце концов не смогли им противостоять. Нацисты захватили меня и группу моих друзей из колледжа. Нам предоставили выбор: вступить в вермахт – или они убьют наши семьи и посадят нас в тюрьму. Они сказали, что у них есть сведения обо всех нас, и они осведомлены, где находятся наши родные. И я подумал: если я сделаю то, что они требуют, то смогу спасти своего отца и Эмилию и, возможно, даже тебя, Алина, потому как боялся, что они уже знают о нашей помолвке. Я чувствовал, что у меня нет выбора. Я не знал, что предпринять, поэтому вступил в вермахт. – Он с горечью выплюнул это слово. – Я носил грязную униформу и делал все, что мне велели.

Я вспомнила, как мои братья рассказывали мне, что студентов из Варшавы призвали в вермахт, и как я насмехалась над ними – потому что была уверена, что Томаш никогда не подчинится такому приказу. Но правда в том, и я слишком хорошо это знала – Томаш беззаветно любит свою семью, и он до безумия любит меня. Они нашли единственный рычаг, который заставил его предать свою страну.

– Ты убивал людей? – прерывающимся тоном спросила я.

– Есть вещи похуже убийства, Алина, – прошептал он. – Я предал наших соотечественников, и однажды… однажды, когда Польша будет свободной, уверен, что таких трусов, как я, призовут к ответу. Особенно меня. Отправляясь в Варшаву, я хотел научиться исцелять, а вместо этого насаждал их идеологию. Я им нравился, потому что научился немного говорить по-немецки во время летних каникул. Я им нравился, потому что я был сильным и быстрым, и потому что… – Он задохнулся, и я услышала рыдания, которые он пытался заглушить. – Командир сказал, что я умею успокаивать людей. Они поручили моему подразделению переселять семьи в гетто. Маленькие дети и их матери были ужасно напуганы, но я сказал им, что все будет хорошо. Они просто должны делать то, что им говорят, и с ними все будет в порядке. Но все было нехорошо, даже в первые дни, потому что не хватало места и еды, и это просто оказался способ согнать их всех в один район, чтобы легче было причинять им боль. Они построили стену вокруг этого района. Это ад на земле, и там от этого никуда не деться, и я привел туда этих детей и пообещал им, что с ними все будет в порядке.

Он больше не мог сдерживать рыдания, а я больше не могла слушать эту историю, не обняв его. Я остановилась, повернулась к нему и обняла за талию. Я прижалась лицом к его груди и прислушалась к биению сердца, удары которого становились все быстрее и сильнее по мере того, как всплывали воспоминания и стыд. В этот момент ужас и отвращение к его действиям боролись во мне с растущим пониманием. Потому что это наконец объяснило темноту, которую я время от времени замечала в нем. Она была вызвана глубочайшим чувством унижения и сожаления; он принимал решения, предававшие те самые ценности, которые сделали Томаша Сласки тем человеком, которым он был.

Он опустился на землю, и я последовала за ним, подтолкнула его, чтобы он прислонился к стволу дерева. Томаш все еще не мог смотреть на меня, поэтому я села ему на колени и обхватила его лицо руками.

– Расскажи мне все, любовь моя, – зашептала я. Слезы катились по его лицу в бороду, и он поднял глаза к пологу леса над нами.

– Твой отец убил бы меня, если бы узнал, что я сделал.

– Возможно, не убил бы, если бы он знал причину, Томаш.

– Твой отец – хороший человек. Он бы сопротивлялся.