выражению его лица я поняла, что он собирается сказать то, чего я не хотела бы слышать. Я подавила странное желание заткнуть уши, как ребенок. – Даже когда война закончится, мы не сможем остаться здесь. Пройдут годы, прежде чем университеты заработают так, как должны, и я никогда не смогу восстановить свою жизнь в Варшаве или даже в Кракове. Нам понадобится новое начало.

– Но… Я не могу уехать из Польши, – произнесла я с беспокойством, глядя ему в глаза. – Мои родители… и даже… Труда и Эмилия здесь. Нам нужно остаться здесь ради Эмилии.

Между нами внезапно возникло напряжение, и мне это ни капельки не понравилось – особенно когда Томаш попытался уклониться от ответа с помощью очередной своей глупой сказки.

– Может быть, я построю тебе пряничный домик, – внезапно заявил он слишком игривым тоном. – Тогда, если ты вдруг проголодаешься, сможешь съесть весь дом.

– Может быть, я построю тебе церковь, – ответила я, и он удивленно поднял брови, услышав мой ровный тон.

– Я думал, что утренняя молитва была просто прикрытием для нашей встречи. Только не говори мне, что ты подумываешь о том, чтобы принять обет?

Он все еще дразнил меня, но теперь я была убийственно серьезна. Я выдернула свои руки из его ладоней и встала со словами:

– Ты не сможешь лгать в церкви, Томаш. Если я построю тебе церковь, тебе придется рассказать мне правду обо всем, чего я не понимаю.

Он замолчал, потянулся за веточкой, лежащей на земле, и покрутил ее между пальцами. Выражение его лица было мрачным, взгляд отстраненным.

– Я боюсь тебе рассказать, – прерывающимся голосом признался он, посмотрел прямо на меня, и в его взгляде была такая захватывающая дух боль, что я забыла, что злюсь на него, и снова села на бревно, просто чтобы дотянуться и взять его за руку. Я видела тени в его взгляде, как будто он смотрел в ночной кошмар. Но потом он встряхнулся, посмотрел на наши руки и признался: – Я совершил ужасные ошибки. Я пытаюсь избавиться от них, чтобы остаться человеком чести. Все, чего я хочу в этом мире, – это быть мужчиной, достойным такой женщины, как ты. Я расскажу тебе в свое время, обещаю. Но сейчас? Ты знаешь, что поставлено на карту в этой войне, хотя я уверен, что твои родители все еще опекают тебя и иногда обращаются с тобой как с ребенком.

– Да, как с ребенком! – воскликнула я в отчаянии. – Они действительно обращаются со мной как с ребенком. Вот почему мне невыносимо, когда ты ведешь себя так же.

– Я этого не делаю! – оправдывался он.

– Нет, именно это ты и делаешь! – решительно возразила я.

Я услышала, как мама зовет меня с поля, в ее тоне сквозило раздражение, поэтому я высвободилась из объятий Томаша, но мне не хотелось оставлять его вот так, после на удивление напряженного разговора, который у нас только что состоялся. Я еще раз коснулась его губ своими.

– Томаш, – прошептала я. – Расскажи мне еще раз. О нас.

Улыбка сняла напряжение с его лица.

– Нам суждено быть вместе, – произнес он негромко, проводя пальцем по моей щеке. – Мы были созданы друг для друга, и все остальное в мире просто должно будет произойти само собой, потому что мы собираемся быть вместе. Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю. – Я напоследок поцеловала его, затем заставила себя встать. – Спокойной ночи, Томаш. Увидимся утром?

Он остался сидеть на земле, но грустно улыбнулся и неохотно отпустил мои пальцы.

– Каждую минуту до тех пор я буду думать о тебе.

Я повернулась, чтобы уйти от него, но потом остановилась и оглянулась через плечо.

– Томаш?

– Да, Алина?

– Пришло время, любовь моя. Пришло время рассказать мне правду о том, что произошло. – Он с трудом сглотнул, но кивнул. – Я сильная, и наша любовь сильна. Что бы ты ни собирался мне сказать, это ничего не изменит.

– Ты не можешь обещать мне этого, moje wszystko, – прошептал он.

– Могу! – Я вздернула подбородок. – И я обещаю. Завтра?

Он вдохнул и закрыл глаза, но снова открыв их, кивнул, и теперь я знала, что в следующий раз, когда я увижу его, он скажет мне правду.

Я просто надеялась, что действительно готова это услышать.

* * *

На следующий день, впервые с момента нашего воссоединения, я обнаружила Томаша сидящим на поляне, на открытом месте. Увидев меня, он отвернулся, сожаление и вина были написаны на его лице.

Я молча подошла, чтобы сесть рядом с ним, он не пошевелился и не прикоснулся ко мне.

– По воскресеньям я наблюдаю, как Эмилия приходит к вам со своей новой семьей, – рассеянно пробормотал он. Мы посидели немного, прислушиваясь к тихим звукам леса. – Обычно я забираюсь на дерево, чтобы просто увидеть ее. Она всегда держит Труду за руку.

– Да…

– Матеуш следует за ними по пятам. Он всегда начеку, охраняет их. Мне кажется, он стал хорошим отцом для моей сестренки.

– Да, хорошим.

– А еще я наблюдал за тобой, когда ты сидела с ней на ступеньках после обеда, – сказал он, мягко улыбаясь. – Я вижу, что моя сестра все так же много говорит.

– О, да.

– Что за листы бумаги она всегда носит с собой, когда навещает вас?

– Рисунки, – пробормотала я. – Она рисует для меня и для мамы. По большей части цветы. – Я не сказала ему, насколько мрачными стали эти рисунки. Ему явно было о чем беспокоиться и без этого. – Они прекрасны – она настоящий художник.

– Умница! Ей грустно, и она напугана, но она любима, – добавил он, затем посмотрел прямо на меня. – Большинство еврейских детей в Тшебине умерли, Алина.

Я нахмурилась, оттого что тема сменилась так резко.

– Да… Я знаю…

– Большинство из них умерли от голода, или были отправлены в лагерь, или надорвались, не выдержав тяжелой работы, или казнены.

Я прищурилась, глядя на него, немного сбитая с толку.

– Мне известно об этом, Томаш. Это ужасно и печально, и я это знаю.

– Возможно. А знаешь ли ты, в чем разница между Эмилией и теми еврейскими детьми?

Я изо всех сил пыталась найти ответ на этот вопрос и в конце концов смогла только беспомощно признаться:

– Я… Я не знаю.

– Они все дети Божьи, но и дети нашей великой страны. Они и наша надежда, и наше будущее как нации и как вида… и… это все, что должно иметь значение. – Он поерзал на камне, встал и взял меня за руку. – Давай прогуляемся, пока мы сегодня разговариваем.