всю жизнь так живу, но в армии от меня никогда не требовали подобного. Бывали моменты трудного выбора, приходилось жертвовать кем-то ради группы, но и тогда я пытался что-то сделать. А сейчас – никаких действий, просто смириться, согласиться со смертью, послушно кивнуть и сказать: «Да, конечно, отключайте», – как это, блядь, возможно?!

Но это если он ещё жив. А то, может, пока я тут валандался, у него отказало сердце или случился некроз мозга – хер знает, что там может быть.

Окончательно заебавшись крутиться в постели без сна, топаю в медкаюту. Като здесь нет. Точно, я уже настолько одурел, что не соображаю: на больших кораблях медики имеют личные каюты. А которая её?

Лишь гудение двигателей, и мои шаги разносятся по пустым коридорам. Спят, сволочи. Хорошо им. А я брожу один, как придурок.

***

В итоге медичку так и не нашёл: половины фамилий на дверях нет, а ломиться наобум не стал. На следующий день пришёл в медкаюту заранее, перед отбоем, и, недолго думая, попросил вколоть тройную дозу самого крепкого. А Като отказала. Я аж охренел: никогда раньше не нуждался в снотворном и даже не думал, что получить его настолько трудно. После долгих препирательств сошлись на двойной дозе успокоительных травок. Мол, химию она без серьёзного повода назначить не может, формально мы ещё на операции, все бойцы должны быть с ясными мозгами. Вот так и доверяй человеку. Нет, Като, конечно, следует правилам, молодец, но меня уже так вымотало, что её принципиальность не радует. Издевательство!

Понятно, что мне эти травки – вообще ноль, поэтому снова не спал. Утром чувствовал себя ненамного живее, чем Ру в моих фантазиях.

Кое-как дотерпел до прибытия. Хорошо хоть днём, в приёмные часы. Добравшись до части и торопливо отчитавшись, я рванул в больницу.

***

Пространство до чисто-белой стойки регистратуры одновременно растягивается на пару километров и мелькает перед глазами какими-то смутными картинками.

– Добрый день. Могу я навестить Эрика Смита?

Медбрат щёлкает клавишами компьютера – главное, не барабанить пальцами по стойке, я всего лишь навещаю сослуживца – и поднимает на меня взгляд.

– Господин Блэйк? Доктор Норнберг просил вас подойти к нему.

Сердце, сжавшись, падает на место печени. Рот наполняет желчная горечь.

– Конечно. Он в своём кабинете?

– Сейчас на обходе, на пятом этаже.

– Спасибо.

В голове мечутся обрывки мыслей. Зачем вообще ему со мной разговаривать? Я же не родственник, ничего подписывать не должен. Личных вещей Ру у них не осталось. Медбрат мог бы просто сказать: «Сожалею, но его уже отправили в крематорий, всего доброго» – я бы потоптался возле стойки, пялясь на его вновь склонившуюся над журналом голову, да и пошёл бы домой.

В длинный зелёный коридор выхожу как раз неподалёку от группы людей: доктор Норнберг что-то объясняет интернам. Заметив меня, он деловито указывает на скамью: «Господин Блэйк, подождите, пожалуйста, скоро закончу».

Я было бухаюсь на указанное место, но, не высидев и минуты, вскакиваю и топчусь около скамейки, старательно разглядывая плакаты на стенах – напоминания для посетителей вперемешку с красочными фотографиями цветов. Из моей грудной клетки словно вынули все органы, а вместо этого накачали воздухом под завязку: так и распирает изнутри, а сердцебиения даже не чувствую – то ли оно слишком быстрое, то ли слишком медленное. Хочется поскорее разобраться со всем и свалить отсюда.

Наконец Норнберг подходит, и я оперативно изображаю спокойное лицо. Однако от первой же его фразы брови ползут вверх.

– Господин Смит пришёл в себя четыре дня назад. Сейчас пока рано говорить о прогнозах, но повреждения были значительные, вы должны понимать. Предварительное… – он поднимает указательный палец и веско повторяет: – Предварительное заключение таково, что у него проблемы с речью и, скорее всего, с памятью.

– Что значит «с речью»? У него же челюсть сломана. То есть была. Когда я был в прошлый раз.

– Я вспомнил, что вы говорили о генномодифицированных людях, так что мы позвали… кое-кого. Пообщаться телепатически, если получится. Так вот. Удалось установить контакт, однако господин Смит думает образами, а не словами. Говоря по-простому, у него нет внутренней речи, то есть он в любом случае не смог бы разговаривать, как мы с вами.

– А память?

Норнберг запинается, подбирая слова.

– На данный момент он говорил – я употребляю это слово, но вы должны понимать, что на самом деле это были образы, к тому же местами непонятные, – так вот, он говорил о некоем, как мы поняли, детском приюте. Вы не в курсе?

– Да, он вырос в приюте, насколько я знаю.

Доктор кивает радостно.

– А, значит, это всё-таки реальные воспоминания. Хорошо. Однако он не узнал образы, связанные с вашей воинской частью и службой в целом. На вашу фамилию тоже не отреагировал, но это может быть из-за трудностей с вербальным обозначением… – в ответ на мой охреневший взгляд Норнберг поясняет: – Он может узнать тот или иной предмет, но не суметь назвать его словом. Я имею в виду, он может узнать вас лично, но не помнить фамилию. Он и себя не может назвать.

Я подвисаю – сказать ли доктору, что Ру на самом деле зовут вовсе не «Эрик Смит»? Но вместо этого спрашиваю с опаской:

– Ещё что-нибудь?

– Если вы решите навестить его несколько раз, будьте готовы к тому, что он забудет о вашем предыдущем визите. Это может быть временная проблема, но, с другой стороны, как вы понимаете, никаких гарантий нет. Чудо, что он вообще пришёл в себя.

– То есть он… Не помнит вообще ничего?

– Нет, он помнит! – доктор взмахивает руками. – Что-то он определённо помнит. Как мы предполагаем, детство, юность… Но с более поздними воспоминаниями пока неясно. В общем, давайте попробуем, но не давите на него. Нет так нет, реагируйте спокойно. Вы знаете кого-то ещё, кого он мог бы узнать? Коллеги?

Подумав, качаю головой.

Доктор Норнберг цокает языком, бормочет: «Ну, ничего» – и приглашающе указывает ладонью в сторону палаты Ру.

***

Стоит зайти, как в груди разливается жаркая радость: койка слегка приподнята, так что Ру может видеть дверь, и это выглядит как шажок к выздоровлению. По-прежнему весь перемотанный трубками, но зато он смотрит на нас, на меня – боги, как же ахуенно снова видеть его чёрно-голубые глаза! Взгляд вроде осмысленный. И даже если в голове у него сейчас каша, главное – что он жив.

Врач выдаёт бодрое:

– Эрик, к тебе посетитель. Как твои дела сегодня? – заглядывает в бланк, висящий рядом с койкой. –