Парни заглядывались. И сама невеста хороша, и с Жизномиром,в дружину принятым, породниться нехудо. Она же с малых лет всё с Добрыней моимдружбу водила, ныне вот к зиме и замуж за него собралась. Правду молвить,Жизномир недолюбливал кожемяку и нелюбви своей не таил. Хотел, знать, длясестры жениха побогаче, да и служил Добрыня когда-то не Рюрику, а врагу егосмертному, беглому князю Вадиму… Впрочем, неволить Найдёнку Жизномир нерешался. Говорили люди, строго-настрого наказывал ему отец: сестру береги!

Долго или коротко я после Жизномирова лечения пролежал,толком не помню. Может, день, может, и больше. Однако потом всё же глазараскрыл и поднялся. И вот что вокруг себя увидал: хоромину таких размеров, чтовесь Олавов корабль встал бы посередине. В полу – сразу несколько очагов длятепла, по стенам – лавки широченные, над лавками, по бревенчатым стенам – коврыдорогие и добрые меховые шкуры. И оружие повсюду. Щиты посечённые, мечи вножнах и топоры в чехлах. Дружинный дом! Я ведь его допрежь-то как следует и неразглядел.

– Ты, малый, со двора далеко не гуляй, – сказалмне Жизномир. – А всего лучше, здесь посиди!

Он продолжал приглядывать за мной, и я был ему благодарен. Вкрепости жила тьма-тьмущая всяких слуг и рабов: портомои, оружейники, конюхи,повара. И помещались, понятное дело, не с гриднями в одной избе. Но Жизномирпосоветовался обо мне с побратимами, и те согласились пока подержать меня подсвоим крылом. Тоже понятно: здесь меня никаким урманам не взять. Потому и вонвыходить заказали. Не того ради, сказал мне Жизномир, князь тебя заслонил,чтобы собственное недоумие тебя погубило. Да я и сам не шёл никуда, лежал почтичто пластом.

Урмане в тот же день при мечах во двор приходили, требовалименя выдать. Сказывали – весь торг видел, куда побежал! Князь и не отпирался.Дал им виру за Олава, как Правда велела. Сорок гривен!.. Я такой силысеребряной враз-то, поди, никогда и не видал. Это же какую пропасть добравсякого скопом можно купить!.. Но им, урманам, до Правды нашей дела не было.Свою соблюдали. Виры не пожелали: хотели моей головы. Нам, молвили, своейкровью торговать непривычно. Мы своих убитых не в кошелях на поясе носим. Аныне не простого ватажника хороним: хёвдинга-вождя! И громко, гордо такговорили. Однако князь упёрся. Почему? По нынешний день не знаю. Неужтопожалел?.. Так сказал тем урманам: виру берите или не берите, ваша забота. Апарня не отдам.

Те поскрипели, поскрипели… С князем поспоришь! Его, Рюрика,когда ещё всё море Варяжское страшилось. Да и ныне силой не оскудел, и не однойсилой, но и словом разумным. Невелика, сказал, похвальба прирезать холопа.Больше чести с меня, конунга-князя, виру истребовать… Уговорил ведь –отступились. Унесли на лодью серебро. Князь ещё и на пир их позвал, чтобы недержали обиды. А что ему зря их обижать, они перед ним ни в чём не быливиновны. Сельцо-то наше не к Ладоге тянуло, наши топор да соха не в Рюриковыземли ходили…

Всякой живой душе необходима приязнь, без неё с волкомпобратаешься. Жизномир меня от себя не гнал, я к нему и привязался. Вечерамидружина собиралась вся вместе в светлой гриднице, садилась за столы, и я служилЖизномиру, как старшему младший. Служил в охотку: его здесь уважали, в глазаговорили, что смелый и драться горазд один на один. Так и величали – хоробр. Ахоробру прислуживать не стыд! И ему, и иным княжьим мужам. То и дело хромал яот одного к другому когда с блюдом, когда с рогом наполненным, когда скорчагой… Могучие воины не покрикивали на меня, не попрекали хлебом-солью. Самив плен попадали и из плена бегали. Я знал.

…Этот пир я в щёлочку смотрел: незачем мне было мозолитьглаза Олавовым товарищам. Рослые урмане сидели сперва хмуро, потом опрокинулипо рогу, стали шутить. Под конец, когда гусельщики заиграли, веселились уже отдуши. И веселился с ними князь. А я сидел у своей щёлки, смотрел на нихнеотрывно и по временам удивлялся: да полно, со мной ли это всё?..

На другой день их лодья подняла парус, и Добрыня пришёл замной на княжеский двор. Господии Рюрик сам отдал ему тот меч:

– Прибереги, пока из холопства не выберется…

Добрыня на него посмотрел, и он усмехнулся углом рта:

– Этот будет свободным, не нынче, так потом.

– Поглядим, – ответил Добрыня. Я завернул меч вдерюжку, и пошли мы с ним за ворота.

– Изрядного мужа ты свалил, – сказал он мне, покашли. – Урмане богатую тризну по нём справили… Восьмерых рабов в могилузарыли, тех, что он с тобой тогда продавал.

Если бы не успел Олав треклятый продать меня на торгу, еслибы просто ускочил я из пут, да зарубил его, да притек на княжеский двор – былбы ныне свободен. Пленник, пока не продали его, не раб. Так Правда велела. Илихоть случилась бы продажа та без сторонних людей! Если бы хоть сам я не видал,как взвешивали за меня серебро!.. Что впусте мечтать. Был я теперь Добрынин с головыи до пят, полный холоп. И ни люди мне против него не заступники, ни Правдасама. Вот ведь как: и есть я, и вроде бы меня нет. Напакостит раб, так и тутспрос не с него, с господина. Ему отвечать, ему виру платить, если вдруг что.Но зато и он в моей голове волен, и никто ему не указ…

Двор у Добрыни был широкий и дом не маленький. А будтонежилой: бабка ветхая да внук-одинец, разве семья? Я потом узнал, было у старойДоброгневы двое крепких сыновей и невестки при них. И, не считая Добрыни,четверо внуков. Всех унесла злая ратная недоля, всех в один день!.. Солононасолила судьба: не поделили меж собой город Ладогу два отчаянных князя,пришлый Рюрик и свой Вадим. Князья ругаются, а у простых людей головы трещат!Вадим, как сказывали, зол был в поле хоробрствовать, не в море, Рюрик женаоборот. Потому-то они на одном столе сперва мирно сидели. Согласие друг сдругом нескоро утратили. Зато потом рассорились крепко. И сама Ладога с ниминадвое разделилась. Надумал Вадим прочь уходить, и половина войска с нимотбежала. А в половине той – внуки бабкины и сыновья.

Горюшко!.. Невестки ненадолго пережили сынов и мужей: тоскагорькая точит хуже болезни. Сама старая покрепче их вышла. Дождалась, покадругие пленники в Ладогу возвратились и внучка Добрыню на руках с собоюпринесли. Князь Рюрик их всех тогда без выкупа домой отпустил. Не по доброте.Просто иначе город вконец людьми оскудел бы…

Внучка своего Доброгнева едва выходила. Подняла прямо сосмертных саней, и не поверишь теперь, что умирал. А сколько собственной жизнина это положила – Даждьбог весть.

А во дворе у Добрыни стояли под навесом большие чаны.Четырёхугольные, сбитые из толстых колотых плах, плотные, что добрые бочки. Впервом чане известь да зола отъедали от шкур волос и жир. Во втором – ужеотскобленные кожи вымягчались в квасе, а когда в киселе. В третьем – подолгутомились пересыпанные дубовым да ивовым корьём, приучались быть крепкими,прочными, не бояться воды! А ещё – мять, маслить, резать, шить, раскрашивать,околачивать!