Не та беда, что во двор вошла, а та беда, что со двора-тонейдёт.

Город над нами, на берегу, звался – Ладога. Имя славное, ктоже его не слыхал. Но на город я не смотрел. Смотрел вниз, себе под ноги. Снегнехотя таял под босыми закоченевшими ступнями. А руки у меня были связаны заспиной, и конец верёвки намотан на колышек, вбитый в бревно с той стороны.Олав-хозяин ведал, что творил! Ослабни верёвка – лесным котом прыгнул бы я нанего и умер, а до горла добрался. Да ведь и было уже так. И не один раз. И всёбез толку. А ещё было – сбегал я от Олава. Дважды! И дважды ловили меня и билитак, что отлёживался сутками. Где отлёживался? А под палубой корабельной, наребрастых мокрых досках, вот где!

В славном городе Ладоге Олав хотел продать меня на торгу.Таких, как я, строптивых, незачем возить далеко, за норовистого нигде невозьмёшь хорошей цены, ни за морем, ни здесь. А сгорело бы оно огнём, тозаморье, земля та Урманская, где Олав мой на свет родился!.. Он тут, рядомпрохаживался. И одет был нашего потеплей: куртка на меху, штаны кожаные –удобно в таких на корабельной скамье. Тёплый серый плащ за спиной подпиралиножны меча.

Небось, отец мой без оружия к нему вышел, корабль у берегаувидав! С белым, мирным щитом корабль!..

А подле меня молодой мерянин сидел, Шаев. На четыре летаменя постарше, к сестрёнке присватывался, свадьбу думали вскоре играть. В тотдень в гостях у нас был – жених счастливый. А ни дома теперь, ни свадьбы, нисестрицы милой Потворы!..

У Олава под палубой я бы без него пропал. Вот и нынче он какбрата меня обнимал, старался от ветра прикрыть.

– Развяжи руки, Шаев, – сказал я ему тихо.

Мерянин так же тихо ответил:

– Не развяжу. Убьёт он тебя сразу.

Олав на нас покосился, прохаживаясь. И его, знать, сиверкодонимал. Впрочем, я видел, как он в такую же непогодь грёб против волны, ивесло гнулось в руках.

Другие его люди давно растеклись по шумному торгу.Продавали, покупали кто что. И пироги, и секиры. А говорили вокруг на стаязыках и все всех понимали: урмане, словене, свеи, меряне, корелы-ливвики,корелы-людики, ижоры, булгары. И варяги, те, что у князя в крепости жили.

А сгорел бы ты, славный город Ладога, и гости эти богатые стобой заодно!..

Так вот я сидел-мёрз на проклятом бревне, когда к нашемуурманину подошёл другой. Те, которых я видел допрежь, были всё беленькие – иОлав, и товарищи его. Беленькие да рыжие. Этот уродился чёрен ворон что усом,что волосом, да ещё в бороде, как в саже, мало не по глаза. Только виски белые.И глаза – светлые, суровой северной синевы.

Теперь он, может, показался бы мне красивым. Даждьбог весть.Тогда – лютая ненависть за меня на него глядела. Он ведь ещё и заговорил сОлавом моим, и дружески заговорил, и я за одно за это ему бы шею свернул… Япо-северному тогда уже хорошо разумел, понял, о чём у них речь шла. Не видал литы, друг, спросил тот чёрный, там где-нибудь славных молодцов на таком-то итаком-то корабле? Как же, видал, отвечал ему мой Олав. Далеко. В Кёнугарде! Телюди вроде неплохо там торговали, а потому, может, и ныне ещё назад несобрались…

Чёрный кивнул ему; поблагодарил. Потом скользнул синимглазом по нам, на бревне сидевшим. Плохо ты, Олав Хрутссон, одеваешь рабов,сказал он хозяину. Простынут же.

Олав тоже на нас поглядел и только в бороду хмыкнул. А тыкупи кого-нибудь и одень, как тебе нравится, Гуннар Сварт. Тебе небось прощебудет одеть одного, чем мне девятерых.

Но Гуннару Сварту, Чёрному то есть, рабы, видать, были ненужны. Засмеялся, закашлялся, провёл рукой по губам и для чего-то посмотрел наладонь. Запахнул на груди плащ да и пошёл себе прочь. Я посмотрел ему в спину иотвернулся. Откуда же я мог знать, что буду помнить его долго. Дольше, чемОлава, и дом и двор наш разорившего!

…А пуще голода ел нутро страх – вдруг купят! Глуп был. Тогоне смыслил, что увёз бы меня Олав куда-нибудь за море Варяжское, ипрости-прощай своя сторона, разве во сне еще тебя повидать!

– Вон того бы, Добрынюшка, – услыхал яголосок. – Вон, с краю сидит…

Я как раз с краю сидел. Поднял глаза и увидел в десяти шагахпарня и девку. Словене оба, словенская речь, не чужая какая. Кто такие, откудаещё на мою голову нанесло?! Не брат с сестрой, слишком лицами несхожи. И не мужс женой, девка, она девка и есть, с косой и совсем не в женском уборе. Невестас женихом? Она показывала меня своему Добрыне, и в проглянувшем солнцелучился-блестел на пальце стеклянный перстенёк.

– Тощ больно, – сказал Добрыня. Сам-то он былпарень на загляденье, такому Олав тощим покажется, не то что я, заморённый.Ростом в сажень и в плечах тоже сажень, руки что сковородки: посадит на такуюда поднимет ещё повыше полатей… Девка и не подумала упрашивать да дуться.Прижалась ласково и стала на него смотреть, и у меня сердце зашлось, потому –увидал: тает мой добрый молодец прямо на глазах. Всё равно как тот снежок,сквозь который у моих ног уже торчала зелёная травка. А потом наклонился и шепнулей на ушко, но я-то расслышал, тут и не захочешь, а всё равно услышишьвдесятеро лучше обычного:

– Моим зваться станет, а после нашим назовут,Найдёнушка.

Девка покраснела, толкнула его легонько, счастливая. Он же,Добрыня, пощупал у пояса кожаный кошель и указал на меня:

– Много ли, гость, просишь?

– Полмарки, – ответил мой Олав и поднял в рукевесы.

– А недорого, – порадовался Добрыня и развязалкошель. – Что ж так? Не горбатого ведь продаёшь.

Олав-хозяин положил в чашку гранёные гирьки.

– Надо мне предупредить тебя, этот мальчишка дерзок истроптив, и не зря я его связал. А к чему он пригоден, это ты сам узнаешь лучшеменя.

– Честно торгуешь, – похвалил Добрыня.

Они долго взвешивали серебро, резали пополам тонкие белыемонеты. И Шаев всё шептал и шептал мне на ухо, а потом плечу моему стало мокрои горячо. Плакал Шаев, ходивший сам на медведя! И пускай тот кривит глупыегубы, кто не сидел никогда на таком вот бревне! А и никому бы на нём несидеть!..

…Вот так я, месяца не пробыв в плену, обрёл уже второгохозяина: Добрыню, ладожского усмаря.

Городу Ладоге, люди сказывали, тогда минул уже век. И был онбогат и дивно велик: сто домов, а может, и поболее. И каких домов! Купцыстроили их себе вдоль Мутной реки – длинные да широкие, хоть пляши в них подтёплыми земляными крышами, у клетей с товаром. А что не строить, когда мало невесь белый свет ездил через эти места! Торг шёл постоянно. Приехал – ищисоотчичей да поселяйся, и живи себе, пока не надоест. Купцы так и поступали. Икто вёз на продажу рабынь, селил их вместе с собой. Невольницы должны бытькрасивы, их не выставляют на злой ветер, не то что рабов-мужчин вроде Шаева илименя. Люто горевал я по матери и сестре, а тут посмотрел и порадовался, что внебо светлое их проводил, не в неволю!..