Там-то, у мечей, заметил я рослого, широкоплечего малого вкрасивом сером плаще – стоял, приценивался к доброму клинку.

Олав!!

Вот когда сердце загрохотало рекой, вздыбившей лёд. Онразговаривал с оружейником и улыбался: обветренные загорелые скулы, голубыезоркие глаза и борода что спелая солома. Та борода, в которой ночью во снеутопал до рукояти мой нож…

Он вроде посмотрел в мою сторону, но то ли не пригляделся,то ли просто не узнал. Меня же как ударило. Я прыгнул вперёд! Двумя рукамисцапал тот самый меч, который он себе выбирал – занёс его и что было мочихватил Олава по голове!.. И ещё не выдернул меча вон, а уже звериным каким-то,нутряным знанием понял: убил. Кровь хлынула ему на грудь, залила у шеисеребряный оберег-молоточек. Не охранил!.. Олав не вскрикнул, застыл, будтогромовой стрелой пригвождённый. Стал поднимать руки к лицу… не донёс. Началпадать, мне же привиделось – шагнул достать напоследок! Он крепкий был,могучий, с такого и не то ещё станет… Вот когда сделалось мне разом тошно истрашно! Как вертанулся я на пятке да как бросился от него наутёк!..

Летит над океаном-морем белая птица, летит к далёкому берегуи никогда ведь не ошибётся, а откуда знает, где берег-то? Даждьбог весть. Вот ия, как та птица. Куда побежал с окровавленным мечом в кулаке, ног не чуя,дороги не разбирая? Не в лес небось и не к Добрыне-хозяину. Полетел, всё равночто на крыльях, к серой крепости, на. княжеский двор. А гнались за мной или негнались, сам не знал. Не до того было – бежал!.. Видел перед собой лишьиспуганные лица, как пятна какие. Кричали вроде, да разве я что слышал, такойгул бился в ушах! И как же медленно, нехотя будто, росли передо мной деревянныеворота… Незапертые: чего ради замыкаться среди бела дня, от кого? Не от своихже? Правду молвить, там стояли два отрока с копьями, но они меня не остановили.И только когда я вбежал уже во двор, кто-то подставил мне ногу, а может, копьёсунули черенком вперёд. Я и упал. Растянулся плашмя, рассёк щёку о крайдеревянных мостков. Ждал: тут схватят, но хватать меня не стали. Я и не пыталсявскочить и лишь дышал, умирал будто, со стоном, со всхлипом. Думал – сердцевыскочит или жила лопнет в груди. А и захоти я бежать, куда дальше-то? Некуда.Всё, достиг.

А когда я поднял наконец голову, надо мной стоял князь.

Я почему-то сразу понял, что это был князь. Хотя никакоготакого убранства на нём не заметил, ни гривны на шее, ни крашеного плаща.Гридень вроде и гридень, а по одёже так и не из первых. А есть же что-то, безязыка величает, без слова рассказывает: князь! Были у него длинные седые усы. Иволосы, что зола, прикрывшая жар. И морщины, будто шрамы, от глаз по щекам. Иглаза – точь-в-точь как у сокола того, что на знамени, над кораблями его летел.Рюрик, это ведь и значит по-варяжски – сокол такой. Самый яростный. Тот, что наловле рвёт добычу в мелкие клочья, если вовремя не подоспеть…

А воины набежавшие стояли смирно вокруг. Никто меня безкняжеского слова тронуть не смел.

– Ну? – сказал он мне, и вроде бы даже сусмешкой. – Чего ещё натворил?

И так выговорил, будто я не с мечом в крови во двор к немувомчался, а с голубем дохлым… Вот тут-то я, на локтях приподнявшись, рассказалему всё. Всё без утайки, от того дня, когда подошёл с озера баский красно-белыйкорабль, и до дня нынешнего, когда увидел Олава на торгу. И скверно, поди,рассказал, да у кого в моей шкуре вышло бы ладно?.. Рюрик, впрочем, меня неперебивал. Когда же я кончил, приговорил так:

– Меч здесь положи. Ступай в дом…

А у меня и пальцы на рукояти словно окостенели, едваразомкнул. Тут меня взяли сзади за локти, подняли, повели. Я покосился: молодойещё гридень, лицо широкое и вроде незлое, борода – веник рыжеватый…

– …а не то убьют малого да и правильно сделают, –за моей спиной сказал кому-то князь. – Олав этот Хрутович мне ведом, мужнарочитый. А и парень сам прав, на Олаве родовичей его кровь…

На своём языке сказал, однако я понял. Речь варяжская сословенской что сёстры, это не с датчанином каким говорить.

– Повезло тебе. – проворчал над ухомбородатый. – Меня Жизномиром зовут, я Добрыне твоему шурин… буду шурин,когда с сестрой свадьбу сыграют.

Эту весть я проглотил не жуя. Еле понимал только то, что нарасправу меня вроде не отдадут. А правду сказать, и не больно я этомурадовался, хотя, конечно, не горевал. Я ведь думал о том только, чтобы с Олавомрассчитаться. А как дальше жить стану – холопом подневольным, без отца-матери,без родного угла – не помышлял! Задумаюсь ещё, всему своё время… Жизномир меняпровёл через гридницу, потом куда-то ещё, я толком и не приметил, вроде в избудружинную. Толкнул в угол, к лавке, велел сидеть тихо, но сам тут же спросил:

– Чего скособочился?

Я рассказал нехотя, как был ранен стрелой. Он велелпоказать, обмял тело короткими сильными пальцами и присвистнул:

– Да у тебя весь наконечник там! Ложись – выниматьстану.

Дело худое, но не с воином спорить о ранах. Да и не хотелосьмне с ним спорить, не хотелось совсем ничего говорить. Я лёг на лавку. Я незакричу.

– Ишь, гнили-то, – пробормотал Жизномир. Нащупалчто-то и дёрнул, и всё моё тело вдруг стало похоже на надутый пузырь: тронешь,зазвенит, а уж лёгкое, только что само собой в воздухе не плывёт. А потом явроде и поплыл куда-то над лавкой, над полом, над дымным очагом в полу… И дажекогда Жизномир раскалил железный прут и прижёг, чтобы больше не гнило, я и этопочувствовал словно бы издалека.

Кроме места в дружинном доме у князя, была у Жизномира исвоя изба в Ладоге, от Добрыниной не так далеко. Тот двор здесь стоял ещё когдаРюрик-князь у себя за морем сидел, в Старграде, в Вагрской земле. Прежде жили вдоме Жизномировы дед и отец, а ныне и сам он – богатый хозяин. С челядью,домочадцами и сестрицей Найдёной.

Хотя сестрой она ему была только по имени: Некрасовичи оба.Это он мне рассказал, а мог бы я и сам смекнуть, прислушавшись получше:Найдёна. Как так? А вот как.

Мыслю, лихо должна прижать нужда человека, чтобы задумалсячеловек тот о страшном: кинуть у чужих людей своё родное дитя. За себя могусказать и скажу – никогда такого не сделаю. Моя мать ведь под меч бросилась,меня, раненого, прикрыла… Вот потому. Да только люди-то меж собой различаются,и в том числе – крепостью сердечной. И, видать, стало кому-то вовсе невмоготу.Вот и подкинули Жизномирову отцу под калитку кроху в тряпице. Но не просто такподкинули: знали же, что накануне умерла у того новорождённая дочь. А Жизномир,взрослый парень, единственным был. Ещё рождались, да слабенькие всё, до первойзимы. Пустовато было в избе.

Стало быть, прижилась Найдёна, как деревце пересаженное.Сама даже долго не ведала о своём неродстве. А узнала, так не больнозадумалась. Любили ведь, ровно свою! Девка и вытянулась: не сказать какаякрасавица, но собой ладненькая, лицом улыбчивая и нравом приветливая. Иразумница – другую поискать. А уж пела! Заведут песню девки на посиделках вженской избе, а слыхать её одну. Как соловья. Оттого и прозвали Словишей,Соловушкой то есть…