– Друг ты мой, да ведь тут же прибавила, что «ни за что невыйду за вас».

– Эх, дядюшка! это так только говорится; к тому жеобстоятельства сегодня не те.

– Ты думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасноделикатное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю ночь сердце сосалоот какого-то счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только такзабежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! – вскричал он, возвращаясь, –главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то!

– Когда?

– Ночью; а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым.Я, братец, все изобразил, на двух листах, все рассказал, правдиво и откровенно,– словом, что я должен, то есть непременно должен, – понимаешь? – сделатьпредложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращалсяко всему благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно,худо написал, но я написал от всего моего сердца и, так сказать, облил моимислезами…

– И что ж? Никакого ответа?

– Покамест еще нет; только давеча, когда мы собирались впогоню, встретил его в сенях, по-ночному, в туфлях и в колпаке, – он спит вколпаке,

– куда-нибудь выходил. Ни слова не сказал, даже не взглянул.Я заглянул ему в лицо, эдак снизу, – ничего!

– Дядюшка, не надейтесь на него: нагадит он вам.

– Нет, нет, братец, не говори! – вскричал дядя, махаяруками, – я уверен. К тому же ведь это уж последняя надежда моя. Он поймет; оноценит. Он брюзглив, капризен – не спорю; но когда дело дойдет до высшегоблагородства, тут-то он и засияет, как перл… именно, как перл. Это ты всеоттого, Сергей, что ты еще не видал его в самом высшем благородстве… Но, божемой! если он в самом деле разгласит вчерашнюю тайну, то… я уж и не знаю, чтотогда будет, Сергей! Чему же остается и верить на свете? Но нет, он не можетбыть таким подлецом. Я подметки его не стою! Не качай головой, братец: этоправда – не стою!

– Егор Ильич! маменька об вас беспокоются-с, – раздалсяснизу неприятный голос девицы Перепелицыной, которая, вероятно, успелаподслушать в открытое окно весь наш разговор. – Вас по всему дому ищут-с и немогут найти-с.

– Боже мой, опоздал! Беда! – всполошился дядя. – Друг мой,ради Христа, одевайся и приходи туда! Я ведь за этим и забежал к тебе, чтобвместе пойти… Бегу, бегу, Анна Ниловна, бегу!

Оставшись один, я вспомнил о моей встрече давеча сНастенькой и был рад, что не рассказал о ней дяде: я бы расстроил его ещеболее. Предвидел я большую грозу и не мог понять, каким образом дядя устроитсвои дела и сделает предложение Настеньке. Повторяю: несмотря на всю веру в егоблагородство, я поневоле сомневался в успехе.

Однако ж надо было спешить. Я считал себя обязанным помогатьему и тотчас же начал одеваться; но как ни спешил, желая одеться получше,замешкался. Вошел Мизинчиков.

– Я за вами, – сказал он, – Егор Ильич вас проситнемедленно.

– Идем!

Я был уже совсем готов. Мы пошли.

– Что там нового? – спросил я дорогою.

– Все у Фомы, в сборе, – отвечал Мизинчиков, – Фома некапризничает, что-то задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловалИлюшу, что разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча черезПерепелицыну объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только хотелиспытать… Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому что Фома покоен.О нашей истории никто ни полслова, как будто ее и не было; молчат, потому чтоФома молчит. Он все утро не пускал к себе никого, хотя старуха давеча без насвсеми святыми молила, чтоб он к ней пришел для совещаний, да и сама ломилась кнему в дверь; но он заперся и отвечал, что молится за род человеческий иличто-то в этом роде. Он что-то затевает: по лицу видно. Но так как Егор Ильичничего не в состоянии узнать по лицу, то и находится теперь в полном восторгеот кротости Фомы Фомича: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, именя послали за вами.

– А Татьяна Ивановна?

– Что Татьяна Ивановна?

– Она там же? с ними?

– Нет; она в своей комнате, – сухо отвечал Мизинчиков. –Отдыхает и плачет. Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта…гувернантка. Что это? гроза никак собирается. Смотрите, на небе-то!

– Кажется, гроза, – отвечал я, взглянув на черневшую на краюнеба тучу.

В это время мы всходили на террасу.

– А признайтесь, каков Обноскин-то, – продолжал я, не могшиутерпеть, чтоб не попытать на этом пункте Мизинчикова.

– Не говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! –вскричал он, вдруг останавливаясь, покраснев и топнув ногою. – Дурак! дурак!Погубить такое превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я, конечно,осел, что просмотрел его плутни, – я в этом торжественно сознаюсь, и, можетбыть, вы именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, если б он сумел все этообделать как следует, я бы, может быть, и простил его! Дурак, дурак! И какдержат, как терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, напоселение, на каторгу! Но врут! им меня не перехитрить! Теперь у меня, покрайней мере, есть опыт, и мы еще потягаемся. Я обдумываю теперь одну новуюмысль… Согласитесь сами: неужели ж терять свое потому только, что какой-топосторонний дурак украл вашу мысль и не умел взяться за дело? Ведь этонесправедливо! И наконец, этой Татьяне непременно надо выйти замуж – это ееназначение. И если ее до сих пор еще никто не посадил в дом сумасшедших, такэто именно потому, что на ней еще можно было жениться. Я вам сообщу мою новуюмысль…

– Но, вероятно, после, – прервал я его, – потому что мы воти пришли.

– Хорошо, хорошо, после! – отвечал Мизинчиков, искривив свойрот судорожной улыбкой. – А теперь… Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к ФомеФомичу! Идите за мной; вы там еще не были. Увидите другую комедию… Так как уждело пошло на комедии…

Фома занимал две большие и прекрасные комнаты; они были дажеи отделаны лучше, чем все другие комнаты в доме. Полный комфорт окружалвеликого человека. Свежие, красивые обои на стенах, шелковые пестрые занавесы уокон, ковры, трюмо, камин, мягкая, щегольская мебель – все свидетельствовало онежной внимательности хозяев к Фоме Фомичу. Горшки с цветами стояли на окнах ина мраморных круглых столиках перед окнами. Посреди кабинета находился большойстол, покрытый красным сукном, весь заложенный книгами и рукописями. Прекраснаябронзовая чернильница и куча перьев, которыми заведовал Видоплясов, – все этовместе должно было свидетельствовать о тугих умственных работах Фомы Фомича.Скажу здесь кстати, что Фома, просидев здесь почти восемь лет, ровно ничего несочинил путного. Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбиралиоставшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью. Нашли,например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VIIстолетии; потом чудовищную поэму: «Анахорет на кладбище», писанную белымистихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужикаи о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть «Графиня Влонская», извеликосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между темФома Фомич заставлял дядю тратить ежегодно большие деньги на выписку книг ижурналов. Но многие из них оставались даже неразрезанными. Я же, впоследствии,не один раз заставал Фому за Поль-де-Коком, которого он прятал при людях куда-нибудьподальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь, которая вела водвор дома.