– Уверены ли вы, Степан Алексеич, что они поехали в Мишино?– спросил вдруг дядя. – Это, брат, двадцать верст отсюда, – прибавил он,обращаясь ко мне, – маленькая деревенька, в тридцать душ; недавно приобретенаот прежних владельцев одним бывшим губернским чиновником. Сутяга, каких свет непроизводил! Так по крайней мере о нем говорят; может быть, и ошибочно. СтепанАлексеич уверяет, что Обноскин именно туда ехал и что этот чиновник теперь емупомогает.

– А то как же? – вскричал Бахчеев, встрепенувшись. – Уж яговорю, что в Мишино. Только теперь его, в Мишине-то, может, уж Митькой звали,Обноскина-то! Еще бы три часа на дворе попусту прокалякали!

– Не беспокойтесь, – заметил Мизинчиков, – застанем.

– Да, застанем! Небось он тебя дожидаться будет. Шкатулка-тов руках; был – да сплыл!

– Успокойся, Степан Алексеич, успокойся, догоним, – сказалдядя. – Они еще ничего не успели сделать, – увидишь, что так.

– Не успели сделать! – злобно переговорил господин Бахчеев.– Чего она не успеет наделать, даром что тихонькая! «Тихонькая, говорят,тихонькая!» – прибавил он тоненьким голоском, как будто кого-то передразнивая.– «Испытала несчастья». Вот она нам теперь пятки и показала, несчастная-то! Воти гоняйся за ней по большим дорогам, высуня язык ни свет ни заря! Помолитьсячеловеку не дадут для божьего праздника. Тьфу!

– Да ведь она, однако ж, не малолетняя, – заметил я, – подопекой не состоит. Воротить ее нельзя, если сама не захочет. Как же мы будем?

– Разумеется, – отвечал дядя, – но она захочет – уверяютебя. Это она теперь только так … Только увидит нас, тотчас воротится, –отвечаю. Нельзя же, брат, оставить ее так, на произвол судьбы, в жертву; это,так сказать, долг …

– Под опекой не состоит! – вскрикнул Бахчеев, немедленно наменя накидываясь. – Дура она, батюшка, набитая дура, – а не то, что под опекойне состоит. Я тебе о ней и говорить не хотел вчера, а намедни ошибкой зашел вее комнату: смотрю, а она одна перед зеркалом руки в боки, экосез выплясывает!Да ведь как разодета: журнал, просто журнал! Плюнул да и отошел. Тогда же всепредузнал, как по-писаному!

– К чему ж так обвинять? – заметил я с некоторою робостью. –Известно, что Татьяна Ивановна… не в полном своем здоровье… или, лучше сказать,у ней такая мания… Мне кажется, виноват один Обноскин, а не она.

– Не в полном своем здоровье! ну вот подите вы с ним! –подхватил толстяк, весь побагровев от злости. – Ведь поклялся же беситьчеловека! Со вчерашнего дня клятву такую дал! Дура она, отец мой, повторяютебе, капитальная дура, а не то, что не в полном своем здоровье; сызмалетствана купидоне помешана! Вот и довел ее теперь купидон до последней точки. А протого, с бороденкой-то, и поминать нечего! Небось задувает теперь по всем потрем с денежками, динь– динь-динь, да посмеивается.

– Так неужели же вы в самом деле думаете, что он тотчас ибросит ее?

– А то как же? Небось таскать с собой станет такоесокровище? Да на что она ему? оберет ее да и посадит где-нибудь под куст, надороге – и был таков, а она и сиди под кустом да нюхай цветочки!

– Ну, уж это ты увлекся, Степан, не так это будет! –вскричал дядя. – Впрочем, чего ж ты так сердишься? Дивлюсь я на тебя, Степан,тебе-то чего?

– Да ведь я человек али нет? Ведь зло берет; вчуже берет.Ведь, я, может, ее же любя, говорю… Эх, прокисай все на свете! Ну зачем яприехал сюда? ну зачем я сворачивал? мне-то какое дело? мне-то какое дело?

Так сетовал господин Бахчеев; но я уже не слушал его изадумался о той, которую мы теперь догоняли, – о Татьяне Ивановне. Вот краткаяее биография, собранная мною впоследствии по самым вернейшим источникам икоторая необходима для пояснения ее приключений. Бедный ребенок-сиротка,выросший в чужом, негостеприимном доме, потом бедная девушка, потом бедная деваи наконец бедная перезрелая дева, Татьяна Ивановна, во всю свою бедную жизньиспила полную до краев чашу горя, сиротства, унижений, попреков и вполнеизведала всю горечь чужого хлеба. От природы характера веселого, восприимчивогов высшей степени и легкомысленного, она вначале кое-как еще переносила своюгорькую участь и даже могла подчас и смеяться самым веселым, беззаботнымсмехом; но с годами судьба взяла наконец свое. Мало-помалу Татьяна Ивановнастала желтеть и худеть, сделалась раздражительна, болезненно-восприимчива ивпала в самую неограниченную, беспредельную мечтательность, часто прерываемуюистерическими слезами, судорожными рыданиями. Чем менее благ земных оставлялаей на долю действительность, тем более она обольщала и утешала себявоображением. Чем вернее, чем безвозвратнее гибли и, наконец, погибли совсемпоследние существенные надежды ее, тем упоительнее становились ее мечты,никогда не осуществимые. Богатства неслыханные, красота неувядаемая, женихиизящные, богатые, знатные, все князья и генеральские дети, сохранившие для неесвои сердца в девственной чистоте и умирающие у ног ее от беспредельной любви,и наконец он – он, идеал красоты, совмещающий в себе всевозможные совершенства,страстный и любящий, художник, поэт, генеральский сын – все вместе илипоочередно, все это начинало ей представляться не только во сне, но даже почтии наяву. Рассудок ее уже начинал слабеть и не выдерживать приемов этого опиуматаинственных, беспрерывных мечтаний… И вдруг судьба подшутила над нейокончательно. В самой последней степени унижения, среди самой грустной,подавляющей сердце действительности, в компаньонках у одной старой, беззубой ибрюзгливейшей барыни в мире, виноватая во всем, упрекаемая за каждый кусок хлеба,за каждую тряпку изношенную, обиженная первым желающим, не защищенная никем,измученная горемычным житьем своим и, про себя, утопающая в неге самых безумныхи распаленных фантазий, – она вдруг получила известие о смерти одного своегодальнего родственника, у которого давно уже (о чем она, по легкомыслию своему,никогда не справлялась) перемерли все его близкие родные, человека странного,жившего затворником, где-то за тридевять земель, в захолустье, одиноко, угрюмо,неслышно и занимавшегося черепословием и ростовщичеством. И вот огромноебогатство вдруг, как бы чудом, упало с неба и рассыпалось золотой россыпью уног Татьяны Ивановны: она оказалась единственной законной наследницей умершегородственника. Сто тысяч рублей серебром досталось ей разом. Эта насмешка судьбыдоконала ее совершенно. Как же, в самом деле, и без того уже ослабевшемурассудку не поверить мечтам, когда они в самом деле начинали сбываться? И вотбедняжка окончательно распростилась с оставшейся у ней последней капелькойздравого смысла. Замирая от счастья, она безвозвратно унеслась в свойочаровательный мир невозможных фантазий и соблазнительных призраков. Прочь всесоображения, все сомнения, все преграды действительности, все неизбежные иясные, как дважды-два, законы ее! Тридцать пять лет и мечта об ослепляющейкрасоте, осенний грустный холод и вся роскошь бесконечного блаженства любви,даже не споря между собою, ужились в ее существе. Мечты уже осуществились раз вжизни: отчего же и всему не сбыться? отчего же и ему не явиться? ТатьянаИвановна не рассуждала, а верила. Но в ожидании его, идеала – женихи и кавалерыразных орденов и простые кавалеры, военные и статские, армейские икавалергарды, вельможи и просто поэты, бывшие в Париже и бывшие только вМоскве, с бородками и без бородок, с эспаньолками и без эспаньолок, испанцы инеиспанцы (но преимущественно испанцы), начали представляться ей день и ночь вколичестве, ужасающем и возбуждавшем в наблюдателях серьезные опасения;оставался только шаг до желтого дома. Блестящею, упоенною любовью вереницейтолпились около нее все эти прекрасные призраки. Наяву, в настоящей жизни, делошло тем же самым фантастическим порядком: на кого она ни взглянет – тот ивлюбился; кто бы ни прошел мимо – тот и испанец; кто умер – непременно от любвик ней. Все это как нарочно подтверждалось в ее глазах еще и тем, что за ней всамом деле начали бегать такие, например, люди, как Обноскин, Мизинчиков идесятки других, с теми же целями. Ей вдруг стали все угождать, стали баловатьее, стали ей льстить. Бедная Татьяна Ивановна и подозревать не хотела, что всеэто из-за денег. Она совершенно была уверена, что по чьему-то мановению вселюди вдруг исправились и стали, все до одного, веселые, милые, ласковые,добрые. Он не являлся еще налицо; но хотя и сомнения не было в том, что онявится, теперешняя жизнь и без того была так недурна, так заманчива, так полнавсяких развлечений и угощений, что можно было и подождать. Татьяна Ивановнакушала конфеты, срывала цветы удовольствия, читала романы. Романы еще болеераспаляли ее воображение и бросались обыкновенно на второй странице. Она невыносила далее чтенья, увлекаемая в мечты самыми первыми строчками, самымничтожным намеком на любовь, иногда просто описанием местности, комнаты,туалета. Беспрерывно привозились новые наряды, кружева, шляпки, наколки, ленты,образчики, выкройки, узоры, конфекты, цветы, собачонки. Три девушки в девичьейпроводили целые дни за шитьем, а барышня с утра до ночи, и даже ночью,примеряла свои лифы, оборки и вертелась перед зеркалом. Она даже как-топомолодела и похорошела после наследства. До сих пор не знаю, каким образом онаприходилась сродни покойному генералу Крахоткину. Я всегда был уверен, что этородство – выдумка генеральши, желавшей овладеть Татьяной Ивановной и во что быни стало женить дядю на ее деньгах. Господин Бахчеев был прав, говоря окупидоне, доведшем Татьяну Ивановну до последней точки; а мысль дяди, послеизвестия о ее побеге с Обноскиным, бежать за ней и воротить ее, хоть насильно,была самая рациональная. Бедняжка неспособна была жить без опеки и тотчас жепогибла бы, если б попалась к недобрым людям.