Я спал, крепко без снов. Вдруг я почувствовал, что на моиноги налегла десятипудовая тяжесть. Я вскрикнул и проснулся. Был уже день; вокна ярко заглядывало солнце. На кровати моей, или, лучше сказать, на моихногах, сидел господин Бахчеев.

Сомневаться было невозможно: это был он. Высвободив кое-какноги, я приподнялся на постели и смотрел на него с тупым недоумением едвапроснувшегося человека.

– Он еще и смотрит! – вскричал толстяк. – Да ты что на меняуставился? Вставай, батюшка, вставай! полчаса бужу; продирай глаза-то!

– Да что случилось? который час?

– Час, батюшка, еще ранний, а Февронья-то наша и свету недождалась, улепетнула. Вставай, в погоню едем!

– Какая Февронья?

– Да наша-то, блаженная-то! улепетнула! еще до светуулепетнула! Я к вам, батюшка, на минутку, только вас разбудить, да вот и возисьс тобой два часа! Вставайте, батюшка, вас и дядюшка ждет. Дождались праздника!– прибавил он с каким-то злорадным раздражением в голосе.

– Да про кого и про что вы говорите? – сказал я снетерпением, начиная, впрочем, догадываться. – Уж не Татьяна ль Ивановна?

– А как же? она и есть! Я говорил, предрекал – не хотелислушать! Вот она тебя и поздравила теперь с праздником! На амуре помешана, аамур-то у нее крепко в голове засел! Тьфу! А тот-то, тот-то каков? сбороденкой-то?

– Неужели с Мизинчиковым?

– Тьфу ты пропасть! Да ты, батюшка, протри глаза-то,отрезвись хоть маленько, хоть для великого божьего праздника! Знать, тебя ещеза ужином вчера укачало, коли теперь еще бродит! С каким Мизинчиковым? СОбноскиным, а не с Мизинчиковым. А Иван Иваныч Мизинчиков человек благонравныйи теперь с нами же в погоню сбирается.

– Что вы говорите? – вскричал я, даже привскакнув напостели, – неужели с Обноскиным?

– Тьфу ты, досадный человек! – отвечал толстяк, вскакивая сместа, – я к нему как к образованному человеку пришел оказию сообщить, а он ещесомневается! Ну, батюшка, если хочешь с нами, так вставай, напяливай своиштанишки, а мне нечего с тобой языком стучать: и без того золотое время с тобойпотерял!

И он вышел в чрезвычайном негодовании.

Пораженный известием, я вскочил с кровати, поспешно оделся исбежал вниз. Думая отыскать дядю в доме, где, казалось, все еще спали и ничегоне знали о происшедшем, я осторожно поднялся на парадное крыльцо и в сеняхвстретил Настеньку. Одета она была наскоро, в каком-то утреннем пеньюаре ильшлафроке. Волосы ее были в беспорядке: видно было, что она только что вскочилас постели и как будто поджидала кого-то в сенях.

– Скажите, правда ли, что Татьяна Ивановна уехала сОбноскиным? – торопливо спросила она прерывавшимся голосом, бледная ииспуганная.

– Говорят, что правда. Я ищу дядюшку; мы хотим в погоню.

– О! привезите ее скорее! Она погибнет, если вы ее неворотите.

– Но где же дядюшка?

– Верно, там, у конюшен; там коляску закладывают. Я егоздесь поджидала. Послушайте, скажите ему от меня, что я непременно хочу ехатьсегодня же; я совсем решилась. Отец возьмет меня; я еду сейчас, если можнобудет. Все погибло теперь! все потеряно!

Говоря это, она сама глядела на меня как потерянная и вдругзалилась слезами. С ней, кажется, начиналась истерика.

– Успокойтесь! – умолял я ее, – ведь это все к лучшему – выувидите… Что с вами, Настасья Евграфовна?

– Я… я не знаю… что со мною, – говорила она, задыхаясь ибессознательно сжимая мои руки. – Скажите ему…

В эту минуту за дверью направо раздался какой-то шум.

Она бросила мою руку и, испуганная, не договорив, убежалавверх по лестнице.

Я нашел всю компанию, то есть дядю, Бахчеева и Мизинчикова,на заднем дворе, у конюшен. В коляску Бахчеева впрягали свежих лошадей. Всебыло готово к отъезду: ждали только меня.

– Вот и он! – закричал дядя при моем появлении. – Слышал,брат? – прибавил он с каким-то странным выражением в лице.

Испуг, растерянность и вместе с тем как будто надеждавыражалась в его взглядах, голосе и движениях. Он сознавал, что в судьбе егосовершился капитальный переворот.

Тотчас же посвятили меня во все подробности. ГосподинБахчеев, проведя самую скверную ночь, на рассвете выехал из своего дома, чтобпоспеть к ранней обедне в монастырь, находящийся верстах в пяти от его деревни.На самом повороте с большой дороги в обитель он вдруг увидел тарантас,мчавшийся во всю прыть, а в тарантасе Татьяну Ивановну и Обноскина. ТатьянаИвановна, заплаканная и как будто испуганная, вскрикнула и протянула кгосподину Бахчееву руки, как будто умоляя его о защите, – так по крайней меревыходило из его рассказа. «А тот-то, подлец, с бороденкой-то, – прибавил он, –ни жив ни мертв сидит, спрятался; да только врешь, брат, не спрячешься!» Долгоне думая, Степан Алексеевич поворотил опять на дорогу и прискакал вСтепанчиково, разбудил дядю, Мизинчикова, наконец, и меня. Решили тотчас жепуститься в погоню.

– Обноскин-то, Обноскин-то… – говорил дядя, пристальносмотря на меня, как будто желая сказать мне вместе с тем и что-то другое, – ктобы мог ожидать!

– От этого низкого человека всегда можно было ожидать всякойпакости! – вскричал Мизинчиков с самым энергическим негодованием и тотчас жеотвернулся, избегая моего взгляда.

– Что ж мы, едем иль нет? Али до ночи будем стоять да сказкирассказывать? – прервал господин Бахчеев, влезая в коляску.

– Едем, едем! – подхватил дядя.

– Все к лучшему, дядюшка, – шепнул я ему. – Видите, как всеэто теперь отлично уладилось?

– Полно, брат, не греши… Ах, друг мой! они теперь простовыгонят ее, в наказанье, что не удалось, – понимаешь? Ужас, сколько япредчувствую!

– Да что ж, Егор Ильич, шептаться аль ехать? – вскричал вдругой раз господин Бахчеев. – Аль уж отложить лошадок да закуску подать, – каквы думаете: не выпить ли водочки?

Слова эти были произнесены с таким яростным сарказмом, чтоне было никакой возможности не удовлетворить тотчас же господина Бахчеева. Всенемедленно сели в коляску, и лошади поскакали.

Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно посматривална меня, но говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом,как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиковбыл, по-видимому, спокоен, курил сигару и смотрел с достоинством несправедливообиженного человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос,глядел на всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел,беспрерывно плевал на сторону и никак не мог успокоиться.