значительность своего материального и общественного положения. Весьма вероятно, что после ликвидации большевиками в 1940 году независимой Латвии бедный Катценс вместе с президентом республики закончил свой жизненный путь где-нибудь на Колыме[125].

Довольный, что мне не придется больше оставаться в среде распропагандированных сибирских стрелков, считавшихся в течение всей войны лучшими и наиболее стойкими солдатами, я в тот же день уехал в штаб 7-й армии.

Несмотря на личное присутствие министра Керенского в армии перед началом генерального наступления, все кончилось ничем. Корпуса Скоропадского и Маркодеева сбили австрийцев с их позиций, но далеко не пошли и остановились.

И только генералу Корнилову, командовавшему одной из армий, удалось продвинуться километров на семьдесят, до города Калуша, благодаря сформированным ударным частям. Это был единственный успех на фронте за весь революционный период, и Корнилов по заслугам получил сперва фронт, а затем сменил на посту Верховного главнокомандующего Брусилова.

* * *

Пробыв сравнительно недолго в штабе 7-й армии, в мае 1917 года я получил новое назначение. Открылась свободная вакансия в кавалерии, в 7-й кавалерийской дивизии в Галиции, куда я тотчас и отправился. Командовал ею полковник Зыков, ожидавший со дня на день производства в генералы.

Отличный строевой офицер, сильный, здоровый, всегда жизнерадостный, Сергей Петрович Зыков получил за храбрость два Георгиевских креста и был вполне на своем месте. Встретил он меня весело, с удовольствием и, узнав о моей службе в кавалерии Новикова в начале войны, принял как своего боевого товарища.

Повоевали, однако, мы с ним недолго… Недели через две, совершенно неожиданно, когда мы вечером ужинали, на пороге появился высоченного роста, худой, загорелый генерал, осмотрелся, увидел Зыкова и кинулся прямо к нему:

– Это ты, Сережа, здравствуй, рад тебя видеть! Ну как дела, воюешь?

Обнялись, и Зыков, приятно удивленный, спрашивает:

– Ты почему приехал?

– Как, разве ты не знаешь?

И генерал, барон Врангель, протягивает ему бумагу:

– Вот мое назначение командиром 7-й кавалерийской дивизии.

Краска с полнокровного лица Зыкова исчезла, моментально сменившись бледностью.

– Быть не может… Что же я буду делать?

– Ты останешься командиром бригады, – спокойно замечает Врангель, – будем служить вместе.

На следующий же день Зыков, объявив себя больным, покинул дивизию, а Врангель принялся наводить порядок, нимало не огорчаясь отъезду своего старого приятеля.

Был взят в оборот дивизионный интендант, в действиях которого нашлись бесчисленные недочеты. Затем посыпались рапорты в штаб армии с различными просьбами, оставленными без ответа. Как раз в это время обозначился отход по всему фронту революционного воинства, и кавалерийские части выполняли роль арьергарда, как более стойкие.

Воинство, главным образом пехота, вначале отступало как будто с боями, а затем просто пустилось бежать, бросая ружья. Пехота, трудно поверить, делала переходы по 60 верст в сутки, лишь бы скорее добраться до русской границы.

На кавалерию выпала тяжелая задача, и она храбро сражалась, сдерживая наступающего противника.

Отступая, солдаты грабили и жгли все, что попадалось им под руку, свое и чужое. Горели склады, деревни, стога сена, а в городах поджигались без всякого смысла целые дома.

Как-то ночью штаб остановился в австрийском городе Станиславове, через который проходили отставшие пехотные группы. Врангель, я и Зыков (он вернулся, смирившись со своей судьбой) стояли на улице. Вдруг видим, как из толпы отставших выделяется несколько солдат и, проходя мимо громадного дома с магазинами внизу, ломают прикладами витрину, лезут внутрь и пытаются поджечь товары.

Врангель и Зыков немедленно кидаются туда и начинают избивать всю эту сволочь, Врангель – нагайкой, Зыков – кулаками. Ошеломленные поджигатели, не пытаясь даже сопротивляться против двух храбрых офицеров, еле унесли ноги.

* * *

В течение двух-трех недель, до окончательного отхода русских войск к границе за реки Стоход и Збруч, куда не пошли ни австрийцы, ни немцы, 7-я дивизия вела удачные бои, сдерживая противника.

Наблюдая в течение ежедневных боев Врангеля, я невольно его сравнивал с генералом Новиковым, и не в пользу последнего.

Врангель, очень храбрый и самостоятельный, в сущности, не нуждался в начальнике штаба: он все решал сам. Отдавал лично приказания, носился галопом от одного полка к другому, но нередко упускал управление боем.

После окончания ростовской гимназии, а затем Горного института его потянуло на военную службу, и начал он ее в лейб-гвардии Конном полку. Но как только началась Японская война, он тотчас оставил этот полк и уехал на Восток, в Сибирскую казачью дивизию. В Маньчжурии он получил несколько боевых наград и, вернувшись, поступил в академию.

Окончив ее, был снова принят в Конный полк, отказавшись от Генерального штаба, считая, что в строю он сделает блестящую карьеру. Одного только не рассчитал молодой ротмистр: служба в этом фешенебельном полку требовала довольно больших средств.

Конногвардейцев можно было видеть на французских спектаклях в Михайловском императорском театре, у Кюба, Донона, «Медведя», у цыган в «Самарканде». Жить конногвардейцу анахоретом было трудно, но судьба и здесь улыбнулась Врангелю, и скоро его материальное положение изменилось к лучшему. Теперь барону было легче водить компанию с богатой молодежью и пить свое любимое шампанское «Piper Heidsick».

Пил он это шампанское с таким увлечением, что скоро его самого в полку прозвали Пипер.

Получив одним из первых в начале войны Георгиевский крест в Восточной Пруссии за конную атаку на немецкую батарею, Врангель быстро пошел в гору, откомандовал полком, затем бригадой забайкальских казаков на Юго-Западном фронте. И вот он уже начальник дивизии, с июня 1917 года, и, наконец, командующий конным корпусом на румынском фронте.

Служить с ним на войне было легко, но не всегда приятно, до того это был беспокойный человек. Он все время хотел что-то делать, не давал никому ни минуты покоя, даже когда неделями стояли в резерве и делать было абсолютно нечего.

Только один раз у нас произошло столкновение, и именно в период отхода из Галиции, когда приехал к нам пехотный прапорщик Гучков, экс-военный министр. Зачем он пожаловал – неизвестно, я думаю, насмотревшись на бесчинства в пехоте, хотел увидеть, как обстоят дела в кавалерии.

В то время Врангель вел скрытно, даже от меня, тайную переписку с неким Завойко в связи с намечаемым в некоторых кругах свержением Временного правительства. Не думаю, что Гучков входил в эти планы, никакой крупной роли он уже не играл.

Недоразумение у нас произошло по поводу размещения на ночлег полков дивизии. Врангель отводил казачьему полку стоянку в одной австрийской деревне. Днем мне пришлось в ней побывать; она обстреливалась дальним артиллерийским огнем, и в ней находился громадный склад бензина.

Я указал Врангелю на всю опасность размещения людей в этой деревне. Он ничего не хотел слушать, упирая на то, что поблизости не было ни одной свободной деревни для постоя.

Я настаивал; присутствовал при этом Гучков. Барон рассердился:

– А я приказываю стать