У меня на сопротивление нет сил. И на крики. И на страх. Боль возвращается, когда в меня впиваются бешеные глаза Рустама.

Я не знаю, что ему сказали. В чем ему солгали или что умело нашептали.

Но такое чувство, что его убили. Потому что черные глаза налились кровью.

Мужская рука поднимается к моей шее, лишая кислорода. Рядом кричат. Начинается суматоха. А я вижу только его глаза, которые не сулят мне ничего хорошего.

Но что я сделала?

— Пустите! Пустите девушку! — раздается с разных сторон.

А потом все замолкает. Появляется охрана Басманова, я энергетику этой власти чувствую. И даже местная охрана уходит прочь.

Деньги — это власть. Это сила и неограниченные возможности.

— Притормози! Далеко собралась?

— В кабинет. Меня врач ждет.

Я лгу, лишь бы он меня отпустил. Я бы хотела спрятаться у этой женщины в халате, хотя к Рустаму она будет более благосклонна — ему ничего не стоит всунуть ей денег к тем, что у нее уже имеются, и забрать меня.

Тем временем глаза Рустама черные-черные становятся. Я стойко выдерживаю бешеный взгляд.

— От моего наследника пришла избавиться?!

— Пусти, Басманов, — хриплю в его тисках.

Безумец. Руку сжимает на моей шее и цедит ласково:

— Убить бы тебя, Полина. Да повезло — залетела от меня, родная.

Я усмехаюсь. Ему в лицо усмехаюсь — грубо и жестоко. Я от безысходности, а он замирает от мысли, что… что уже слишком поздно. Он мысли, что я сделала непоправимое.

Рустам тут же в лице меняется, словно я только что опровергнула его слова или… сказала нечто ужасное.

— Только не говори, что ты сделала это! — шипит он прямо в лицо.

А я не могу и слова произнести. Не от боли и не от того, как сильно сжимает он руку на моей шее.

— Не говори, что вышла из этого кабинета… после аборта, — цедит он яростно.

— Я… — хриплю, распахивая глаза.

— Если ты убила моего ребенка, я тебя шлепну. Прямо здесь шлепну.

Рустам

Незадолго до.

— Но, Полина! Мы ведь договорились, что мой брат отвезет тебя, — настойчивости моей сестре не занимать.

— Не нужно меня отвозить! Карина, оставь меня в покое! — выкрикнула Полина и стремительно сбежала из моего дома.

«С днем рождения», — сказала она напоследок.

И подарила мне картину.

Строптивая конфета. Несносная девчонка. Раззадорила и сбежала.

Но я не мальчик, чтобы гнаться за ней. Не в этот раз. И прихоти сестры выполнять я тоже не собирался. Было видно, что Полина в моем сопровождении особо не нуждалась, и я позволил ей уйти. Ключевое здесь — позволил.

Хотя, черт возьми, я безумно хотел схватить ее за руку и крепко прижать к себе — настолько крепко, что вырваться у Полины не осталось бы шансов. Я бы хотел пообещать ей что-то хорошее и в свой день рождения не отпускать ее от себя ни на шаг, но в таком бы случае у моего отца возникли вопросы.

Пока о Полине не было разговора — я не могу действовать на эмоциях.

Поэтому сейчас ты можешь бежать, моя девочка.

Ты все равно вернешься или я верну тебя сам — это лишь вопрос времени и дальнейших событий. Удивительно, что ты вообще осмелилась сунуться в дом моего отца.

Однако, картину «подарить» ты осмелилась. Вернула мой подарок… о последствиях совсем не думая.

Ты еще не в курсе, моя девочка, но свои подарки обратно я не принимаю. Ты мне другое подаришь, Полина. Придет время, и подаришь. Никуда не денешься.

— Брат… — слышу тихий всхлип совсем рядом.

Я с раздражением смотрю на сестру. Даже Полина столько не плачет, сколько эта великомученица. Натворили дел, а расхлебывает далеко не Карина.

Конфета расхлебывает. Причем мужественно и стойко. Даже у меня не хватило бы выдержки, а она все борется и барахтается, чтобы брата спасти.

Единственного брата.

— Пошла к себе в комнату, — сжимаю челюсти, отводя взгляд от заплаканной сестры, и бросаю в сторону двери, — ты ее видела? Фактически ты испортила ей жизнь.

Сжимаю руки в кулаки. У нас с Полиной все могло быть иначе. Теперь хоть лопату бери и разгребай. Долго только разгребать придется, если я строптивую отпускать не хочу.

А я не хочу…

— Брат, я должна тебе кое-что сказать!..

Твою мать! Карине будто ровно на мои слова.

И это выбешивает. Выбешивает так, что в голове тут же напрочь стираются границы вежливости к собственной сестре:

— Я. Сказал. Пошла. К. Себе!

Сам не замечаю, как повышаю голос.

Губы Карины заметно затряслись, и вся она стушевалась, словно я когда-то позволил себе ее ударить и теперь она постоянно ждет удара.

Карина в порыве новой истерики.

Хорошо играешь, сестренка. Только со мной такое не прокатит.

— Рустам, что случилось? Карина, ты плачешь? — в коридоре тут же появилась мама.

— Ее слезы тебя все еще удивляют, мама? — раздражаюсь я, хотя ни разу не испытывал таких чувств к маме.

Мой красноречивый взгляд на Карину, наконец, заставляет сестру стремительно убежать к себе в комнату. Высший пилотаж, сестра.

У двери она едва не рыдает, и мама, как всегда, бежит за ней следом. Ничего нового, всех собрала. Здесь подошел и отец, но вмешиваться он не стал. Только молча кивнул и принял мое решение, что Карина присоединится ко столу позже.

Когда я уйду.

Через некоторое время мама возвращается на кухню заплаканная. Понимаю, что дочь. Но на этом все. Остальное, связанное с Кариной, не понимаю.

И тем более не понимаю, как дочь самого уважаемого человека в городе могла так глупо оступиться. Оступиться так постыдно и так унизительно, поставив свои желания превыше благополучия целой семьи.

— Достаточно, жена, — раздался голос отца на середине обеда, — Карина называет это первой любовью, а я зову это крахом империи! Если кто-нибудь узнает… ты представляешь, что с нами станет?! А я годы положил на то, чтобы у нас все было!

Отец злится. Мама всхлипывает, вилка в ее руках дрожит и кусочек мясного пирога падает обратно на тарелку. Но отличие взрослого человека от Карины в том, что мама быстро берет себя в руки и более не плачет.

Отец продолжает есть, словно ничего не произошло. Я мимолетно кладу руку на ладонь матери, утешая ее.

А ведь самое главное, что больше всего досталось Ковалеву. Моя сестра будет жить — пусть не в одобрении семьи и далеко не в милости, но жить Басманова будет. Потому что она Басманова.