любимые кукурузные хлопья «Фрути пебблс», я наливаю в миску молоко. Ладони наконец-то зажили – хотя на них остались ярко-красные шрамы, – так что это дается мне без труда, затем вставляю кассету в видеомагнитофон и падаю на диван.

Слушаю фильм и смотрю в стереоскоп. Когда фильм заканчивается, ставлю другой.

В середине третьего фильма я нахожусь в почти что безмятежном состоянии духа, и мне вдруг приходит в голову, что нужно выработать новый план. С пожаром не сработало, и что теперь? Внезапно у меня перехватывает дыхание – при одной только мысли о том, что я опять могу совершить ошибку. Я больше не испытываю боли, но страх перед ней не оставляет меня.

Боль проходит, но память о ней бесконечна.

Сорок

Сую в рот ложку овсянки. Не самый любимый мой завтрак, но в гостиной холодно – хотя отопление работает на полную мощность, – а горячая еда помогает согреться. Снимаю с лица волосы и убираю за уши. Заметив это, Калеб улыбается и говорит:

– Ты только посмотри. Они начинают виться.

Я здесь уже достаточно долго для того, чтобы волосы начали завиваться. Они падают мне на спину, закрывая воротник.

– Ничего, я постригу тебя.

В голове у меня звучит мамин голос: «В жизни не позволю никому, кроме Вирджинии, прикасаться к волосам Сайе». Словно это ее волосы, а не мои. Калеб возвращается с полотенцем, расческой и ножницами.

Ножницы – острые – оружие.

Он повязывает мне на плечи полотенце, и я закрываю глаза, представляя, что это черная накидка из высококлассного салона Вирджинии. Я почти ощущаю тамошние запахи. Краска для волос, лак, шампунь. Чувствую на волосах расческу, вслушиваюсь в чик-чик.

Моргаю, но здесь нет гигантского зеркала, я не могу следить за тем, как продвигается дело, и снова закрываю глаза. Руки рассеянно тянутся к карманам пижамных штанов, запечатанным воском. Я все время забывал в них мелки, и они размякли в стиральной машине, когда Калеб стирал пижаму.

Он опять расчесывает мне волосы, опять работает ножницами.

– О’кей. Готово. – Калеб надевает сапоги и зимнее пальто и уходит.

Запускаю пальцы в короткие волосы. И гадаю, как это выглядит.

Но, думаю, это не имеет особого значения. На секунду представляю, что кто-то, сидящий за столом напротив меня, говорит, что мне идет такая прическа. Руки опускаются ниже, залазят под одежду, нежно касаются тела. Потом начинают двигаться быстрее, и я сдерживаю дыхание, словно кто-то может слышать меня. И как только дыхание замедляется, я возвращаюсь мыслями к более невинным вещам. Компания, разговоры, человек, с которым можно было бы играть в настольные игры. Если бы у меня была возможность поговорить с кем-то в течение дня, мне, наверное, было бы не так тяжело.

Встаю и начинаю ходить по комнате.

Пробую сейфовую дверь – заперта.

Пробую раздвижную дверь – заперта. У меня начинается истерика. На мне нет цепи. Я могу пройти из гостиной в спальню. Но не могу выйти из дома.

Бросаюсь на кровать и смотрю в стереоскоп. Облака, какие видишь в окне самолета. Может, пора перестать думать о побеге и просто смириться с обстоятельствами – до тех пор, пока не пойдет метеоритный дождь. Вот только я стараюсь предугадать, как прореагирует Калеб, если магическое событие, которого он так ждет, не произойдет.

Сердце бьется стремительно и беспорядочно.

Что-то подсказывает мне, что я не желаю оставаться здесь, чтобы выяснить это.

Сорок один

День за днем тыкаюсь в запертые двери, нарезаю круги по дому, но не могу настроить свой ум на нужный лад. Это как если бы я раньше жил в больших часах с маятником, а сейчас довольствуюсь секундомером. Тик-тик-тик-тик. Цвета слишком яркие, мир слегка наклонен, и я замечаю какие-то фигуры периферийным зрением, но, обернувшись, никого не вижу.

Слоняюсь по дому и пытаюсь придумать хоть какой план, но мои мысли неясны и очень уж быстры. Мне нужно одержать над ним верх, но он слишком силен, слишком стремителен. Мне необходимо думать, планировать, но я не могу убежать – не могу драться. Я часы и бомба, и мысли у меня в голове крутятся все быстрее-быстрее-быстрее.

Воспоминание: средневековая камера пыток, в которой есть железный шлем, весящий шестьдесят фунтов. Мне необходим такой, чтобы удержать мысли в голове.

Звенит звонок. Он дома.

Нужно собрать все воедино, но мой ум – торнадо перепутанных черных проводов, и я не способен разобраться в них.

Слышу звук открывающегося замка. Сейфовая дверь распахивается – ужасный металлический звук проходится по моей коже, – а потом он говорит «привет» и что-то еще, но мне трудно понять, что именно, словно он пропускает каждое пятое слово.

– Я задал тебе вопрос.

Моргаю и осознаю, что мы сидим за столом и ужинаем. В моей миске с чили много покрошенных соленых крекеров.

– Ну? – говорит Калеб.

– Да, сэр, – отвечаю я автоматически и не узнаю свой голос.

Он поддевает вилкой зеленую фасоль и отправляет в рот. Вилка – что-то острое, оружие.

Не могу убежать, не могу драться, не могу убежать, не могу драться.

– Дэниэл!

Невидимая рука снимает с меня шлем, и мысли начинают выплескиваться из меня, как вода в фонтане. Калеб велит не говорить глупостей, затем вообще запрещает говорить, и я сжимаю пальцы в кулаки и бросаюсь на стену. Крик, стон, рычание.

Рука хватает меня за воротник и разворачивает.

– Не смей так себя вести. Ты мальчик, а не чертов зверь.

Но я именно он. Я – обнаженные когти и яд, я вырываюсь из рук Калеба и врезаюсь в телевизор. Он падает на бок. Экран разбивается.

Острое – стекло – оружие.

Тянусь к нему.

Но не успеваю ничего схватить – меня поднимают в воздух и несут к раздвижной двери. Калеб поворачивает ключ в замке и открывает ее. Нет, нет, нет, только не это.

– Папа, не надо! Прости меня!

– Не прощу, пока не перестанешь.

Падаю на пол, но его рука подхватывает меня и волочит по коридору, мимо двери в его спальню. Он отпирает вторую дверь справа, и я вижу за ней идущие вниз ступени.

– Будешь сидеть там, пока не научишься себя вести. – Он ведет меня по ступеням, и я чувствую такое облегчение, что больше не сопротивляюсь. А просто позволяю тащить себя вниз.

Сорок два

Темнота.

Мне должно быть страшно, но я не пугаюсь. Такое впечатление, что последнее время я спал, или был пьян, или торчал,