– Кто ты? – обернувшись, воин строго посмотрел на него. – Что ты здесь делаешь, у юрты моей прапрабабушки?

– Я из рода кият-борджигин, племени монгол, правнук Хабула, сын Есугея, – подавляя робость, сказал Тэмуджин. – Я заблудился на небе.

– Есугея знаю, – потеплело у того лицо. – Он нукер моего среднего брата Бухэ Бэлгэтэ[18]. Его отравили татары… повинны в том и ваши соплеменники, но мы тебе поможем отомстить за него.

Тэмуджин снова поклонился.

– Это у вас сейчас воспевают моего брата? – спросил Чингис Шэрээтэ и посмотрел вниз, прислушиваясь.

Издалека, будто из-под земли, доносился голос улигершина:

У багатура-борца вся мощь в спине и плечах,

У мэргэна-стрельца вся ловкость в пальце большом

и правом зрачке,

У сэсэна вся мудрость в животе и головном мозгу,

У хана, нойона вся власть в уме и душе…

– Да, – подтвердил Тэмуджин. – Наше племя готовится к облавной охоте.

– Неправду поет ваш улигершин о моем отце, – сказал Чингис Ширээтэ и сердито нахмурился.

Голос улигершина приближался, становясь все громче:

Хан Хюрмас Атаю Улану[19]сказал:

На десятый день по рождении луны

Будем ждать вас, нетерпенья полны.

Дав свое слово восточному богу,

Сам он на запад, в свой улус поскакал.

Но дорогой улетучились хмель и пыл

И он о приглашении своем совсем позабыл,

Но не забыл о словах его Атай Улан…

– Мой отец не забыл о своем приглашении, – строго сказал Чингис Шэрээтэ. – Он тогда задержался на четвертом небе и решал споры между своими хаганами[20]. Если бы Атай Улан немного подождал, между ними не было бы спора. Ты должен запомнить это и потом, когда станешь ханом на земле, запретить улигершинам петь неправду о моем отце…

Тэмуджин поклонился…

Когда он проснулся, в юрте было уже тихо. Он поднял голову, посмотрел на хоймор. Таргудай и улигершин, высоко держа чаши с вином, брызгали восьми сторонам неба, макая в архи безымянными пальцами. Держали чаши и старейшины. «Я только что оттуда, – подумал Тэмуджин, отходя от сонливости, изумленно глядя на них. – А они сейчас туда брызгают…такие важные… Самим-то им приходилось бывать там, наверху, или нет?..»

На третье утро Таргудай вдруг решил не затягивать с приношением жертв восточным богам. К концу ночи, как только улигершин закончил песню и склонил голову перед старейшинами, он снова взял слово:

– Думается мне, что наступила пора задобрить живущих на восточном небе. Нечего ждать да обещать, так богов и разозлить можно. Прямо сейчас, пока не взошло солнце, поедем и принесем наши жертвы. Кто со мной не согласен?

Уставшие от долгого сидения, разморенные в тепле старейшины и нойоны нехотя, преодолевая лень, соглашались:

– Что ж, пожалуй, пора…

– Рано или поздно, а нужно сделать…

– Тогда уж надо поспешать, скоро рассветет.

– Поехали все! – заключил Таргудай и, властно оглядывая всех, распоряжался: – Одевайте шубы и седлайте коней… Вы, нукеры, скачите по куреню и созовите лучших людей на восточную сторону. Пусть все возьмут с собой побольше архи…

Встряхиваясь от дремы, те гурьбой потянулись к выходу, затолпились у двери.

Через короткое время в айле Таргудая стал собираться народ. Отовсюду в темноте подъезжали всадники в теплых шубах и лисьих малахаях, из ближних айлов вели в поводу подседланных коней. Столпившись, бодрясь на морозе, негромко перекликались.

На внешнем очаге рабы наскоро развели огонь. Охапки сухих тальниковых прутьев, быстро разгораясь, далеко, до дальних юрт осветили место вокруг.

Тэмуджин, выйдя из юрты среди первых, не стал уходить из айла. Он отошел в сторону, к задней кожевенной юрте, где стояли харачу, и встал, наблюдая за всеми.

У всадников к седлам были приторочены плотно набитые переметные сумы; вышли провожать их жены и дети. Толпа тихо гомонила, ожидая выхода Таргудая.

Крепко, уже по-зимнему обжигал мороз. Собравшиеся, зябко сгорбившись, терпеливо кучились между юртами, потирали уши и щеки. Слабые, не выдержав холода, открыто тянулись к огню. Над ними посмеивались другие:

– Кровь остыла, видно, не греет…

– Женщин, наверно, уже перестали давить…

– С такими в дороге опасно…

– Почему?

– Вся дорога кострами обозначится, врагам по следу легко будет найти. Да и долго будешь тянуться, там, где можно было проехать за трое суток, на все пять задержишься…

Несколько молодых мужчин привели откуда-то трех черных жеребцов в нарядных недоуздках, украшенных серебряными пластинками на новой толстой коже, и привязали к коновязи. Жеребцы, чуя неладное, беспокойно храпели, косились на людей, дико посверкивали от огня большими синими глазами. Харачу, стоявшие рядом с Тэмуджином, внимательно рассматривали жеребцов, обросших гривами до колен, покрытых по мохнатым спинам ночным инеем, тихо перешептывались:

– Не самых лучших коней подобрал Таргудай на жертву…

– Этот крайний, видите, уже староват.

– А у того короста на правой передней ноге.

– Видно, думает богов обмануть…

– Надеется, что в темноте они не разберут, а там и скроются в небесных табунах.

– Да, там табуны, говорят, несметные.

– Ведь кони там не умирают, а люди отсюда их все пополняют и пополняют. Вот и размножаются…

– Да и плохих коней туда не отдают, ведь…