Сопровождали его члены Президиума ЦК Михаил Андреевич Суслов и Дмитрий Степанович Полянский, секретарь ЦК Александр Николаевич Шелепин, секретарь московского горкома Николай Григорьевич Егорычев, министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева и новый секретарь ЦК комсомола Сергей Павлович Павлов.

Кивнув в их сторону, Хрущев сказал:

– Вот они говорят, что у вас мазня. Я еще не видел, но думаю, что они правы.

На первом этаже висели работы знаменитых художников двадцатых годов ХХ века, но человеку, не подготовленному к восприятию современной живописи, с эстетической глухотой, эти картины казались странными и нелепыми.

Никита Сергеевич был скор на приговор:

– Нашему народу такое не нужно!

Он поднялся на второй этаж, где выставлялись молодые живописцы, которые вскоре станут известны всему миру.

«Хрущев три раза обежал довольно большой зал, – рассказывал художник Элий Михайлович Белютин. – Его движения были очень резки. Он то стремительно двигался от одной картины к другой, то возвращался назад, и все окружавшие его люди тут же услужливо пятились, наступая друг другу на ноги. Со стороны это выглядело, как в комедийном фильме времен Чаплина».

– Что это за безобразие, что за уроды? Где автор? – ругался Хрущев. – Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует.

Никита Сергеевич настойчиво интересовался социальным происхождением художников. Неужели ему мнилось, что это дети помещиков и купцов? Но молодые художники, чьи работы он не понимал, были из простых семей и к тому же прошли через войну – кто рядовым, кто младшим офицером.

Элий Белютин пытался кое-что втолковать Хрущеву:

– Эти художники, работы которых вы видите, много ездят по стране, любят ее и стремятся ее передать не только по зрительным впечатлениям, но и сердцем. Поэтому их картины передают не копию природы, а ее преображенный их чувствами и отношением образ. Вот взять, например, эту картину «Спасские ворота». Их легко узнать. А цветовое решение усиливает к тому же ощущение величия и мощи.

«Я говорил обычными словами, которыми принято объяснять живопись, – рассказывал потом Белютин. – Хрущев слушал молча, наклонив голову. Он, похоже, успокаивался. Никто нас не прерывал, и чувствовалось, пройдет еще пять-десять минут, и вся история кончится.

Но посредине моего объяснения сухая шея Суслова склонилась к Хрущеву, и тот, посмотрев на мое спокойное лицо, неожиданно взорвался:

– Да что вы говорите, какой это Кремль? Это издевательство! Где тут зубцы на стенах – почему их не видно?

И тут же ему стало не по себе, и он добавил вежливо:

– Очень общо и непонятно. Вот что, Белютин, я вам говорю как председатель Совета министров: все это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!»

Белютин вспоминал, как Суслов в присутствии Хрущева старался продемонстрировать свое рвение в борьбе с абстракционистами:

«– Ну а как насчет правдивости изображения? – спросил Суслов.

– А разве исторические картины Сурикова, полные неточностей, образно не правдивы? – возразил я.

Возникла дискуссия, где недостаточные знания ставили Суслова в слишком неудачное положение ученика, и он круто повернулся.

– А что это изображает? – спросил он, указывая на жутковатый пейзаж Вольска Виктора Миронова.

– Вольск, – сказал я, – город цементных заводов, где все затянуто тонкой серой пылью и где люди умеют работать, будто не замечая этого.

Хрущев стоял рядом, переводя взгляд с одного на другого, словно слова – теннисные мячи, и он следит за силой ударов.

– Как вы можете говорить о пыли! Да вы были когда-нибудь в Вольске? – почему-то почти закричал Суслов. В голосе его прозвучала неожиданная страстность, и я даже подумал, не был ли он там когда-нибудь первым секретарем городского комитета партии.

– Это не фантазия, а пейзаж с натуры, – сказал я. – Вы можете проверить.

– Да там все в белых халатах работают! Вот какая там чистота! – продолжал кричать Суслов.

На цементном заводе белые халаты… Я вспомнил этот город, серый, с чахлыми деревцами. Пыль, которая видна за много километров.

– Да что это за завод? – добивался конкретности Суслов.

– Тут изображен «Красный пролетарий». – Миронов вмешался в нашу перепалку.

– Так почему же у него столько труб? У него их только четыре, – не унимался Суслов. Его уже явно наигранное возмущение должно было показать, что «мазня» компрометирует советскую промышленность.

– При чем здесь трубы? Художник, создавая образ города, имел право для усиления впечатления написать несколько лишних труб, – не сдавался я.

– Это вы так думаете, а мы думаем, что он не имел права так писать, – продолжал напирать Суслов».

Надо заметить, что излишнее рвение в борьбе против «модернистов» и «абстракционистов» вызывало насмешки.

Известные куплетисты Павел Васильевич Рудаков и Станислав Константинович Лавров веселились на сей счет:

Много лет поэт Ловчило занимает пьедестал.

То все винтики хвалил он, то абстракцию ругал.

Ах, снег-снежок, белая метелица —

Интересно знать, на что он теперь нацелится.

И столь же иронически добавляли:

Ждали мы приказа сверху – что петь можно, что нельзя,

Слышим: пойте, без проверки, только правду и не зря.

Ах, снег-снежок, белая метелица —

Вышли, спели, что хотели – аж самим не верится.

Уже в брежневские времена один из руководителей международного отдела ЦК в состоянии сильнейшего возбуждения по телефону выговаривал коллеге из отдела пропаганды за промашку опасного политического свойства:

– В свежем номере «Огонька» – беспрецедентная сионистская вылазка!

Тогдашнего главного редактора журнала можно было заподозрить в чем угодно, но только не в симпатиях к сионизму, что работник агитпропа, отвечавший за литературно-художественные журналы, и пытался объяснить коллеге.

– А вы посмотрите цветную вкладку, – настаивал цекист-международник.

Раскрыли журнал. На темно-синем фоне белели снежинки. Снежинки как снежинки, красивые, насколько позволяла отечественная полиграфия.

– Вы что, не видите, что снежинки имеют шесть граней? – возмутился звонивший. – Это же звезда Давида!

Борьба с сионизмом – одна из несущих конструкций идеологической работы того времени. Звезда Давида представлялась страшнее свастики. Жалобу на «Огонек» разбирал один из руководителей страны. Но кто-то догадался запросить Институт кристаллографии Академии наук. Ученые объяснили: снежинки бывают либо шести-, либо восьмигранные. Иное природа не позволяет! Редакция журнала отделалась легким испугом.

На следующий день сотрудник отдела пропаганды ЦК шел на службу мимо дома, в котором жил тот самый руководитель партии, что озаботился делом о сионистских снежинках. В его доме на первом этаже располагалась химчистка. В витрине красовался одинокий рекламный плакат с изображением огромной ромашки. Не поленившись, аппаратчик пересчитал количество лепестков. Шесть! Придя на службу, позвонил помощнику вождя – хотел рассмешить. Тот посмеялся. А к вечеру ромашка из витрины химчистки исчезла…

Точно так