до прекрасного – хоть и раздражающего своей завзятой дотошностью – дневника Дю Бо, вычурного – Жюльена Грина и, наконец, «блокнотов» Мориака, которым автор даже не дает отлежаться, сразу отправляет в типографию, чтобы все, все читали, как Мориак сердится и молится. Об этом можно было бы написать несколько… язвительных страниц.

В «Блокнотах» писатель все силы бросает на защиту дел, кажущихся мне правыми и правейшими, но я не припомню, чтобы когда-нибудь его перо окуналось в такой отвар из полыни и стрихнина.

«Бог дал мне талант ехидства (méchanceté), я должен им пользоваться», – сказал якобы как-то Мориак.

Во «France Catholique» анонимный автор открытого письма, сторонник, как и Мориак, правительства Мендеса, выражает опасение, что история с «Блокнотами» скорее навредит Мендесу, чем поможет. Все, кого Мориак взял на мушку, больно и пренебрежительно толкнул, ранил, обличил своей неделикатностью, остроумно рассыпанной по страницам «Bloc-notes», презрительно похлопал по плечу или кому даже напрямую пригрозил, не забыв добавить в обращении неизменное «cher»[181], – все они объединяются, смыкая ряды, и только и ждут, как бы отомстить тем, кого Мориак защищает, – отомстить за Мориака.

* * *

На полях – проблема более общего характера, для которой я не могу найти решения. Почему католические писатели (не только французские, потому что и Новачиньский[182], кажется, считал себя католическим писателем) занимают такое видное, даже, наверное, первое место в искусстве памфлета и пасквиля? У Мориака были великие предки: Блуа прежде всего, но и Бернанос! (хотя в львином рыке последнего мне всегда слышалось некое добродушие).

Как же так получается, что чем сильнее писатель подчеркивает свое католичество, а значит, христианство, писатель, который в каждой статье упоминает Бога – не Бога ацтеков, а Бога Любви, более того, писатель, который создал, вывел из себя персонажа святого, как же этот писатель чувствует себя вправе быть таким агрессивным в полемике.

Если бы Гомбрович, никогда не называвший себя христианином, более того, заявляющий, что он «свободен, свободен etcetera свободен», потому что «утратил Бога» (у Ницше Бог умер, Гомбрович его лишь «утратил»), если бы тот же Гомбрович написал, что собирается поджаривать людей на медленном огне или живьем пожирать тех, что поглупее, я мог бы счесть это логичным, но Мориак с Богом на устах и молитвенником в кармане?

Ведь он обязан следовать тому, что читает в своем молитвеннике, например, если вслепую выбрать из тысячи подобных: «Кто говорит: „я люблю Бога“, а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?»

* * *

Перед самой отправкой этой статьи в «Культуру» я читаю последний прекрасный «Bloc-notes» Мориака. Он, наоборот, написан «пером, обмокнутым в небо» и, кажется, отвечает на мои сомнения. Мориак пишет: «…те, кто способен ненавидеть лишь потому, что способны любить». Это объясняет и памфлеты, и пасквили, но не оправдывает писателя, подчеркивающего свое христианство. Это было бы слишком просто. «Широк человек, слишком даже широк, – сказал Достоевский, – я бы сузил».

1954

Американские тропы

«Собираетесь ли вы написать о своем путешествии?» – этот вопрос я слышал, наверное, раз сто во время трехмесячной поездки по Южной Америке, когда мы промчались по Бразилии, Уругваю, Аргентине, снова Бразилии и вдобавок еще Венесуэле.

Такая, хоть и вынужденная, поездка по странам, о которых я не знал ничего, кроме того, что они существуют, целый мир впечатлений, миллионы лиц, роскошная природа, люди, которые становились мне друзьями как раз тогда, когда пора было ехать дальше, – все это могло бы стать идеальной пищей для бойкого журналиста. А я на вопрос, буду ли писать, не знал, что ответить, потому что с первой минуты чувствовал, что реагирую не так, как сам ожидал: то неловко, то мимо, то совсем глухо. «Море как море», – говорил я себе, утомленно прогуливаясь по палубе и принимая драмамин от тошноты. Но не уверен, тошнило ли меня от моря (оно было почти спокойным), от чтения статей о живописи в «Пшеглендах Культуральных» (в частности, от дискуссии, как должен выглядеть антивоенный натюрморт или антифашистское «ню»!) или от этих дурацких «крестин» на экваторе, которые меня только раздражали. Мне не удавалось увидеть того, что, как мне казалось, я должен увидеть и пережить, но не всегда ли со мной так бывало – раз, в 1920 году, меня обругал командир отряда за то, что я не заметил перед смотром, к которому мой полк особенно готовился, огромной меховой папахи, которую один из солдат моего взвода содрал с большевика и надел на голову вместо уланской шапки, – зато некоторые встречи, мимолетные ассоциации влекли за собой такой шлейф воспоминаний, что первое впечатление исчезало, как бледный оттиск.

Отбросить эти воспоминания? Но без фона и опыта минувших дней мои впечатления казались мне более сухими и вдобавок менее точными, чем любая статейка из «Франс-Суар», где случайный журналист в двух строках описывает цвет земли и виды деревьев в Анцирабе, куда его на два дня занес визит генерала Катру у Бен-Юссефа.

Хуже того: в начале поездки у меня было впечатление, что я уже не способен реагировать непосредственно. Возраст? Я слишком много мотался по свету и слишком остро чувствую скоротечность.

По-настоящему увидеть – это всегда заново ощутить уникальность переживания. Сезанн в старости говорил Эмилю Бернару, что художник только тогда видит природу, когда ему кажется, будто он видит ее первым: «Il faut voir la nature comme si personne ne l'avait vue avant nous»[183].

Сколько же лет тому назад мы с Зигмунтом Валишевским ранней весной отправлялись из Кракова по ужасным дорогам в Казимежу-Вельку на пленэр. Валишевского последующие годы вознесли высоко, он стал художником, живописный класс и влияние которого доминировали в моем поколении, и до сих пор его влияние в Польше ощутимо, даже под гнетом соцреализма. Так вот, мы ехали на крестьянской телеге, четверкой, и то и дело приходилось слезать и идти по тропинке вдоль дороги. Лошади увязали в жидкой шоколадной, иногда даже зеленоватой грязи. Поля в яркой весенней зелени, ручейки, обрамленные ивами, жаворонки, и, шагая так, мы то и дело толкали друг друга локтем: смотри, «Мальчевский[184]», «Ван Гог», «Гоген», или даже «Стахевич». И сами яростно отбрасывали от себя этот поток хороших и плохих реминисценций. Только через несколько дней упрямой работы над одним пейзажем мы открывали уникальность окружающего мира, забывали и о наших авторитетах, и о художниках дешевых картинок – кошмаре нашей