Молчание и снова разговор.

– Так что там с твоими документами?

– С какими: о лисах или об опухоли?

– Обо всём, Танечка. Ну я же волнуюсь.

– А что же ты сам не отнёс рукопись? Я же просила! А теперь он волнуется.

– Я отнёс. Клянусь тебе, Таня, отнёс. И к пушному отцу твоему ходил…

– Но ни он, ни в лаборатории никто не знает о моих новейших исследованиях. Ты им в руки отдавал?

– Нет, конечно. Обещали передать.

– Странно. Значит, не передали…

– Но теперь-то всё? Все всё прочитают…

– Мне уже он ответил, что такого не может быть, что по четыре головы – не выборка, нельзя судить. Он сбрендил, наш пушной отец, старый стал, выжил из ума.

– Все мы не молодеем, Танечка. И ты, и я.

– Но я мозги-то не растеряла.

– А я всё растерял, всё, и мозги, и семью, и жизнь. – И дедушка расплакался пьяными слезами. – Танечка! Я тебе как учёный говорю: четыре особи всего лишь.

– Не всего, а пока четыре.

– Выводы делать рано, но четыре – не две, о закономерности в принципе можно говорить.

– Ну посмотрим. Я написала. Он читать не стал, я ему на словах пересказала. Да вот журнал «Пушное хозяйство» закрыт. Только если в материалах конференции работу разместят, но я нездорова, не могу там выступить, да и не знаю, когда теперь эти конференции. Пушной король мой отошёл от дел, совершенно отошёл. Как обокрал фабрику и обосновался в Москве, так, по-моему, его больше другие вещи интересовать стали, а не советская экспортная пушнина…

– Танечка! Ну какие сейчас конференции. По телевизору показали репортаж – все в Турцию да Грецию за шубами едут. Ты думаешь, я только пью, а я ещё и телевизор смотрю.

– Молодец. Поздравляю. Мы с Лялькой тоже смотрим.

Ляля не узнавала бабушку: неужели это она так жёстко говорит? Неужели это её бабушка?

– А там, в ящике, – репортажик из Европы, смотрели? С шубами борются.

– Пусть борются. Всегда было.

– Танечка! Ты же химик, а как закрылась в своём Пушноряде, так время-то и остановилось, м-да… Не развиваешься в области фундаментальной, всё в прикладной да прикладной. Не приносит теперь деньги пушнина, нефть приносит, а пушнина – нет. А ты всё носишься со своими головами…

– Я закрылась? Что ты мелешь, Витя? Я закрылась? Да твоя семья меня выжила.

– Не волнуйся, Таня. Мама умрёт, я умру, и будет вам с Зоюшкой счастье, – всхлипнул дедушка.

– Ещё неизвестно, кто первый умрёт, – всхлипнула и заблеяла, как овечка, бабушка.

– Таня! Кончились золотые времена. Все перейдут на искусственный мех. Брось эту затею со своими лисами.

– Вот ты, лично ты, который все двадцать пять лет ходит в лисьих полупальто, ты – перейдёшь на искусственный мех?

– Я – нет. Но ты не понимаешь рынка. Убедят людей, станут носить не мех… Ты, Таня, извини, зря стараешься насчёт своих лис. Это прошлое. Дикое. Некультурное.

– А ты, Витя, сам ничего не добился и теперь думаешь обидеть меня этими словами? Ты поэтому и работы мои не отнёс, и ещё врал – как не стыдно!

– Да, не отнёс! Не отнёс! – Дедушка кричал.

– Тише ты. Лялю разбудишь…

– Не отнёс я эту ересь, – раскричался дед ещё пуще. – Я всё прочитал. Это бред, Таня. Это бред!

– Но ты не биолог.

– И ты не биолог. За микроскопом своим мир видишь искажённым. Бредни ты нагородила.

– Ничего, я работу переписала, изменила, расчёты стали точнее. Я уже атлас мозга рисую. Если бы не моя голова… Если бы не опухоль…

– Ну хорошо. Гиппокамп у них не такой.

– И подполя.

– Хорошо. Гиппокамп с ответвлениями, подполя дополнительные – но это же, прости, индивидуальная изменчивость, в этом нет ничего такого…

– А вес мозга? Как ты объяснишь такое укрупнение?

– Так ты для веса их и выращивала. Больше вес – больше площадь шкуры.

– Нет. Я говорю о весе мозга, о весе мозга тебе талдычу!

– Может, недосушила. Фиксация-то над плитой, на бельевой верёвке.

– Я технологию и режим соблюдала неукоснительно.

– Ну, знаешь, сама раньше говорила: у дебилов мозг тоже большой.

– Но лисы-то, по наблюдениям, соображают больше среднего. И как они Вадиму отомстили.

– Отомстили. Ты в своём уме, Таня?! Это же звери. Они голодные были, Таня. Лиса же – падальщик.

– Их выпустили, а они вернулись. Как ты это объяснишь? Ты понимаешь, лисы вернулись, Витя! Вернулись, чтобы отомстить Вадиму.

– Ой, Таня. Ты, конечно, извини, но, если бы на месте Вадима была ты, они бы так же вернулись и обглодали твои мощи…

– Нет, Витя. Тут всё непросто. И то, что волки пропали. И то, что в лесах наших теперь крестовки повсеместно.

– Но ты же подсыпаешь Боне и Борису порошки какие-то? Они у тебя тоже огурцами живут, и смелые.

– Витамины подсыпаю в костную муку, аминные кислоты, но я и колю их.

– Ну а лисы твои на старом топливе живут.

– Они все выжили, понимаешь, и все бегают. У меня связь с охотниками через Карповскую… Как все так выжили? Как?

– Новые мутации.

– Я вывела, а ты работы мои зажал. Из зависти ведь, признайся, Витя…

– Всё. Не хочу говорить. Ты нездорова. Ты приехала лечиться. Я живу с Алёнушкой, которая у вас теперь почему-то Ляля, и вы ребёнку даже игрушку не купите.

– Это Зоя. Она против.

– Зоя, Зоя… Тоже мне звезда. Хамка твоя Зоя. Наглая, неблагодарная хамка.

– Витя! Но она и твоя дочь!

– Моя дочь, моя дочь… Эх, да что теперь говорить, – раздался звук отодвигаемого стула. – Жизнь прошла. И я тебе заявляю: я нашей дочерью недоволен!

Счастье! Ляля заснула счастливая. Когда дедушка стал кричать на бабушку, она его почти возненавидела. Но когда он стал ругать маму… Всё-таки дедушка самый мировой, хоть и хлебает пиво бидонами. Ляля с дедушкой полностью согласна. Она тоже недовольна мамой.

К концу лета бабушка выписалась из нейрохирургии, она похудела, и крупный нос смотрелся гигантским на фоне отёкшего, но худого лица с рельефными скулами. Скулы отбрасывали тень на щёки, щёки у бабушки казались совсем впалыми. Бабушка изменилась после операции. Операция на мозге – это не шутка, так заявил дедушка, когда они на целый месяц остались одни. Бабушка стала более подвижной, но какой-то апатичной, спокойной. Она перестала неловко улыбаться, чётко здоровалась, прощалась на людях, с Лялей продолжала разговаривать почти как прежде: что-то показывать, объяснять. Но из колледжа ушла. Экскурсии проводила с удовольствием почти так же бойко, ходила из цеха в цех точно быстрее, чем раньше. Правда, потом из дома не выходила дня по три, и тогда Ляля старалась съедать всё в детском саду – дома-то еды совсем мало; бабушка разлюбила готовить ужин, а раньше, до бабушкиной операции, столько разговоров случалось о ещё не приготовленном ужине после сада. В дни после экскурсий бабушка целый день смотрела телевизор. У неё появилась странная привычка: в магазине она скупала все товары, которые видела в рекламе, особенно лекарства. Поэтому, когда Ляля заболевала, её теперь лечили самыми модными лекарствами, а в цех предварительной отделки, где витал стойкий запах нашатыря, Лялю бабушка больше не водила. Ляле это нравилось, что лекарства, а не цех. Она не умела читать, но по наклейкам узнавала баночки из рекламы и сразу выдавала рекламный слоган – бабушка умилялась. Знание слоганов из рекламы ценилось и в детском саду, это придавало Ляле значительности. Теперь воспитательница Лариса Игоревна выходила к бабушке в раздевалку, делала замечания, выговаривала: