Бабушка гладила лис, проверяла их за левым ухом, а потом расчёсывала пальцами бок.

– Подойди, Лялюшка. Это мои лисички. Видишь – клеймо, шерсть не растёт в этом месте.

Ляля не подходила, но прекрасно видела за белёсой шерстью приличное лысое пятно. (У тёти Гали же на шкурках, если раздвинуть серебристый мех руками, – всегда густая чёрная подпушь.)

Бабушка проверила всех седых лисиц. И у всех она нашла клеймо.

– Пятеро моих. Остальные – молодняк. Рядом с тобой, Ляля, такое солнышко больное. Рахитный мой малыш, – гладила бабушка какую-то лису. – Жаль, нет при себе порошочков тебе, витаминных, – обратилась бабушка к худой лисе, потом, опомнившись, посмотрела на часы: – Всё, Алёна, пойдём скорее. Автобус не пропустить бы!

И от травмпункта до остановки они с бабушкой снова шли в окружении эскорта.

Близость дороги, огни машин остановили эскорт хищников. Хотя лисы в их городе часто бегают вдоль шоссе… Именно после этого случая, если Ляля ехала на автобусе от больницы в сторону своего дома, то всегда садилась с правой стороны к окну – она надеялась, верила, что снова увидит лис. «Мои посланники…» – думала Ляля. В тот вечер, первый страшный вечер Ляли, они с бабушкой сидели на неудобных местах и вглядывались в окно – но на «перевернутых» местах, на местах против движения в окно видно намного больше. Лисы аллюрили друг за другом вдоль шоссе, пока не отстали от автобуса. Лисий мех светился в фарах проносящихся машин. И потом в детстве, пока охота в Пушнорядье не стала расширяться, Ляля наблюдала лисиц, бегущих из подлеска в следующий подлесок… С тех пор Ляля совсем разлюбила красных лисиц, ей нравились только серебристые, то есть бабушкины, и крестовки. Бабушка твердила, что крестовка через три поколения превратится в обычного хромиста – пегую или красную помесь диких и племенных лис, но крестовки почему-то в Пушнорядье так и не переводились… Покрывало, на котором сейчас возлежала Ляля, – яркий тому пример. Ляля после того случая часто, почти каждую ночь вспоминала лису-крестовку, худую или рахитную, как сказала бабушка, она вспоминала жёлтые глаза зверя. Эта крестовка галопом неслась за автобусом, когда другие уже отстали… Вряд ли лисы записались в спасатели людей. Такое случалось только в мультфильмах. Но всё-таки Ляля, чем больше проходило дней, тем больше верила, что лисы, несмотря ни на что, – их с бабушкой спасители.

«Какая стая? – спрашивала Ляля беззвучно саму себя, развалившись в кресле. – Неужели дети в группе – стая? Почему стая? Стая же – это в мультике про Маугли. Но я же не Маугли, и они, девочки и мальчики из группы, не псы и не бандерлоги».

После этого разговора Ляля сначала почувствовала, а приглядевшись к одногруппникам в саду, окончательно поняла, что некоторые, особо наглые и подлые, – как лисы, они разорвут слабую глупую псину. Остальные как собаки – агрессивные, но, если видят опасность, скрываются за стеной гаражей… А кто была Потоцкая? Неужели она, как те несмышленые шавки, которые так ничего и не поняли, пока их не разорвали на клочки, им главное было визгливо пролаять и укусить, даже не укусить, а цапануть. Нет! Потоцкая не такая, она правду в глаза говорила, она ни разу не укусила Лялю, не то что эти шавки. Но неужели и Ляля в стае? Так сказала мама. Неужели и Ляля – как остальные? Или она, как та костлявая и плешивая лиса, которая сидела в стороне от всех, рядом с Лялей, а потом бежала быстрее всех? Из ночи в ночь Ляля думала о тех маминых словах. Образ стаи и само слово – «с-т-а-я» – преследовали. Произнесённое раз, услышанное случайно, оно не забывалось, не давало расслабиться. У Ляли случались страшные сны, ночные кошмары: стая лис нападает на стаю собак, драка, побеждают лисы. Но Ляля в стороне, она смотрит, не участвует в драке, и она – лисёнок, а мама – лиса…

В день рождения, 15 декабря, Ляля с бабушкой не пошли в детский сад. Они позавтракали «орешками». Тесто делали вместе – так казалось Ляле. Потом вместе клали тягучую массу на шипящую сковороду с фигурными выемками, захлопывали сверху такой же сковородой, и – «орешек» готов. Бабушка дала Ляле склеить «орешки» кремом, часть поставила в холодильник, на потом. Много лет спустя Ляля поняла, что это был самый лучший, самый счастливый её день рождения.

– Зачем портить тебе день рождения? Шесть лет – это целая веха, это как шестьдесят, – выдала бабушка совсем не детскую тираду.

– Почему, бабушка? – испугалась Ляля неизвестным словам «веха» и «шестьдесят».

– Потому что теперь ты совсем большая. И всегда будешь отвечать за свои поступки.

– Какие поступки?

– Ляля! Не мучай меня, пожалуйста. Скоро поезд. Пойдёшь со мной за посылкой или дома подождёшь?

– Пойду!

Пока собирались, бабушка всё говорила о том, что вот он, первый серьёзный Лялин поступок – оставаться одной в квартире.

– Это не все дети любят.

– И я не люблю, – настаивала Ляля. Бабушка оставляла её одну только в крайних случаях, и всегда у Ляли случались истерики, она ходила из комнаты в комнату и выла от страха. Что-то заставляло её подходить к окну в кухне, может быть, всё то же паническое настроение… Пустое поле – вот и весь дальний вид. Вчера, накануне своего дня рождения, Ляля, зарёванная от одиночества, посмотрела в окно. На Лисьей горе, которая никакая не гора, а снежное поле, часто по вечерам мышковали лисы. Но не хромисты, а бабушкины лисы, лисы-спасители! Они, как тени, сероватыми пятнами аллюрили по снегу, пробегали мимо друг друга спокойно, как бы не замечая, хромисты же всегда дрались за территорию, и каждая бегала по своему «квадрату». Ляля взяла бинокль, покрутила окуляр, навела резкость, пригляделась. Бабушкины лисы были похожи на тени и отбрасывали яркие тени – получалось как двусторонняя картинка из журнала «Сделай сам»: картинку надо было вырезать, сложить пополам и склеить. А может, Ляля убедила себя, что это бабушкины лисы? Нет. Точно они. Они выходят днём и не боятся. Только бабушкины лисы так себя ведут. Вчера было воскресенье, бабушка и утром уходила в магазин за праздничными продуктами, и днём, когда настойчиво заглядывает солнце в окно кухни и не так страшно сидеть дома одной.

Лисы совсем не боялись столпившихся у пролеска воскресных лыжников. Чтобы лисы охотились у дороги в яркую солнечную погоду рядом с лесом, где их отстреливают… И утром мышковали лисы как-то странно, то есть вроде и не мышковали: в снег мордой не втыкались, не замирали, прислушиваясь, – да и что прислушиваться-то, когда машины на шоссе шумят.

Утром, когда Ляля настроила бинокль, лисы бегали по полю совсем недолго, казалось, они пытались подпрыгнуть, потом перешли почти на галоп и понеслись все вместе в сторону замёрзшей Рябушки – скрылись там между ельником с тяжёлыми охапками снега на уставших ветвях. Разве такое бывает? Чтобы лисы все вместе? Нет! Они по двое в это время года, у них же гон, а так лисы вообще одиночки. Вот бы стать навсегда такой же одиночкой, как лиса! Ляля почувствовала спокойствие, а днём от яркого колющего холодным топазом неба – блаженство. Ляля настаивала, что не боится оставаться одна, надеясь опять увидеть смешных лис, точнее, лис, которые прибежали на поле, чтобы её развеселить.