бывает в жизни, товарищи, постоянной наклонной плоскости. А иначе беспредельно катился бы вниз колпачок.

Или вот достанет вдруг Федор Михайлович фотографию актрисы своей. Знаменитая это женщина. «Анна С.». И глядит на нее задумчиво, а мы сгрудимся все над ним и начнем допрашивать, ну а он в ответ пыхтеньем своим усугубит только нашу неведомость… «Было ли? Или не было? Или было?» Да и вдруг захохочет кто-нибудь, мол, да не было ничего! Врет, товарищи! Врет он все! И смущенный, сбитый с толку расспросами, начинает багроветь наш бедный Федор Михайлович, и то спрячет, то вынет из карманов растерянно руки свои, оттирая платком со лба складки. И сморкается трубно Федор Михайлович за сейфовым ящиком, и короткая тучная фигура его пририсовывается невидимо к облику через эти сморкания, и немного в боку покалывает, а потом все чаще и чаще… Иной раз так кольнет, так кольнет! А войдет с перекура Федор Михайлович, дверью хлопнет, об ладонь ладонью потрет да и скажет потягиваясь: «Начнем!» – и все эдак, знаете? – начинают…

И все это как-то издали, как во сне, и к начальному пункту мысль, как муха, жужжанием в потолок упирается. Эдак, знаете… может, все еще будет?

А там кто-то закричит через стенку, требуя от начальства расчет, но на крики не отвечает никто, и крик тонет эхом спящими коридорами… Закемаришь, что и скользнет, бывает, бумага на пол, вихрем снежным закружится, превратясь во сне в белый парус… А там проглянет на палубе женщина, над волнами небесной сини летящая, и оглянется на вас… И вы… и опять кольнет эдак в бок мысль та самая… эдак, знаете? – может, будет?

За весною лето, осень, зима, то ты к проходной из автобуса, то к автобусу из проходной. Но и тут, идя тенью своей, вдруг спохватишься и оглянешься… эдак, знаете? – может… все еще… а?

И лежит бетонной стеной огражденная территория закрытого секретного учреждения нашего, утопает новыми веснами в густом вишневом цвету, и сидят за столами старыми новые Федоры Михайловичи, что заглянешь, бывает, в отдел свой – невидимый, сквозняком в дверь чуть приоткрытую, полистаешь ветерка дуновением проспект туристический, разглядишь остров Капри, синь морскую, парус и женщину, и опять, хоть и нет тебя уж, а подумаешь… эдак, знаете…

Может, будешь?

Записка о том, что хватит

С безучастной покорностью щепки, влекомой ручья течением, привыкнув сроком жизненной давности поворачивать там, где велено, «перед употреблением взбалтывать по инструкции», человек расписания, чрезвычайнейшей осторожности и порядочности, сбит был насмерть при переходе улицы Народного Ополчения под зеленый сигнал Федор Михайлович, где и умер так же беспрекословно, без единого возражения, как рожден.

Сколько можно покорно терпеть безобразье такое, товарищи? Неужели не видите сами вы, что за беззаконное смертоубийство творится! Убивают нас, режут, грабят, давят как мух без причины, суда и следствия. Кто палач?

Смерть как казнь, по нашему разумению, быть должна за какое-то преступление, негодяев хватает в нас. А когда человек не виновен вот так ни в чем, а несет покорно крест жизненный, никого не грабит, не убивает – за что же, товарищи, ему умирать? Почему за жизнь долгую, честную, трудную в старости нам наградой подобный скорбный предел? И в награду – смерть за геройство, за защиту Родины смерть или, даже за пивом в палатку пойдя, можно тоже зарезанным быть хулиганом. В детективных историях первым делом сказано: ищи, кому выгодно. И тогда первым делом спросить должны: кому выгодна наша гибель?

На протяжении столетий давят, топят и травят нас, заражают смертоносной инфекцией, убивают инфарктами, сбивают машинами, падают самолетами! Неужели смириться безропотно, позволяя продолжать убивать нас всех тут с вами, как кроликов, безнаказанно?

Оглянитесь! Жизнь – чрезвычайно опасное заболевание. Заразиться ею не можно, но уж каждый из нас заражен, зарожден – заражен, и не кем иным, как своими самыми ближними, матерью и отцом! В вашем же окружении наверняка каждый сталкивался с этой проблемой! Друг, родственник или сосед (кто-нибудь из них уже умер) – и кто даст нам гарантию, что очередь не за нами? Умереть ужасно страшно, а все помираем! Исключения я такого не видел средь нас живущих, и нет такого, чтоб жил да жил, говорят, что вампиры так, но я в них не очень. То есть все мы здесь друг другу вампиры, товарищи, но же это жизни при, а помрешь – обещают, что жизнь будет вечная. Как же это так, товарищи, если помер уже? Я не знаю. Ладно, обещают они зарплату повысить, пенсии. Однако же повышают все-таки кому-то время от времени, переводят на лучшие должности, так что этому повышению существуют хоть какие живые свидетели. Едет, скажем, мимо меня человек, машина его красивая и хорошая, он свидетель. То ли он свидетель повышения пенсии, то ли вор. А однако же есть надежда. Люди здесь такие, сами все себя знаете, все какие, все ненадежное, обещают подорожание, а что его обещать? Подорожало все уже, только жизнь, товарищи, дешева. Жизнь – копейка. Был бы смысл терпеть все это, товарищи, то это бы да, а без смысла? Что читаю книгу эту я? Вот вы, к примеру, товарищ, или вы, да-да, вы. Да! Это, мною написанное, читающий, можно к вам обратиться? Можете объяснить мне, а? Хоть на букву одну найти во всем этом смысла?

Взглянем правде в глаза, товарищи: жизнь – убийца! И именно как убийцу, преступницу, ее необходимо остановить.

Обращаемся к женщинам.

Женщины! Вы же матери! Не рождайте нас более, ибо вместе с рождением нас заранее на смерть обрекаете. Если ж дальше рождать продолжите, прочитав все вышеизложенное, прикрываясь замужеством и любовями прочими, невзирая на доводы разума и статистику смертности, то тогда никакие нам вы не женщины, и не матери, но кукушки или ехидны.

Пусть родят нас только те женщины, что бессмертие нам гарантируют, а родя нас всех тут без гарантии, даже хуже – смерть одну гарантируя, пусть совсем уж лучше нас не родят…

Ф.М. Булкин

«Да когда же все это кончится? – думал некий Жутиков то ли Жгутиков. – Надоело! Надоело, и невозможно, неужели никогда не кончится это все?» И мысленным взором, с отчаяньем неизбежности видел Жутиков то ли Жгутиков свой путь с работы до метро, и долог был этот путь, ах как долог, череда печальная, бесконечная: до метро,