— Ну, как мы уже знаем, прежде всего для нее, — он хохотнул,словно сказал нечто смешное, — впрочем, вас вряд ли интересуют моиумозаключения. Так покажете записку или нет?

Бородин молча выдвинул ящик стола и достал прозрачнуюпластиковую папку. Фердинанд читал долго, приблизив папку к глазам, светлыеширокие брови двигались, как отдельные живые существа. Наконец положил папку настол и принялся сосредоточенно выковыривать сигарету.

Курил он «Золотую Яву», дым был довольно противный, едкий.Бородин встал, открыл окно, а когда повернулся, увидел, что Лунц плачет. Повпалым щекам текли крупные слезы и путались в прозрачной бородке. Глаза былишироко раскрыты и смотрели в одну точку. Он автоматически подносил сигарету кгубам, выпускал дым, лицо его наливалось нехорошей обморочной бледностью. ИльяНикитич предложил ему воды, он замотал головой, дрожащей рукой вытащил изкармана несвежий носовой платок и шумно высморкался.

— Почему, ну почему? — пробормотал он в платок. — Неужелинельзя было порвать и выбросить? В этом она вся. Никогда не делала то, чтособиралась и обещала, всегда поступала наоборот, забывала, о чем говориламинуту назад. Постоянно играла, причем не просто, а в жизнь и смерть.Интересно, что она чувствует сейчас?

— Кто, простите? — шепотом спросил Бородин.

— Ну да, они, вероятно, уже встретились, им обеим ясно, чтопроизошло на самом деле, однако что толку? Ну, не надо на меня смотреть. Вы таксмотрите, словно впервые услышали о бессмертии души и существовании загробнойжизни.

Бородин ничего не сказал на это. Выдержав паузу, он далсобеседнику немного успокоиться и задумчиво произнес:

— Я только одного не понимаю. Почему, зная так много, вы незнаете ничего?

— Например? — Фердинанд встрепенулся, часто заморгал, слезывысохли. — Чего же это я не знаю?

— Самого важного. О ком шла речь в этой записке?

— Каждой матери легче думать, что ее ребенок стал наркоманомне по собственной жалкой слабости, а по чьей-то чужой злой воле, — Фердинандболезненно поморщился и закатил глаза, показывая, как устал от непонятливостисобеседника. — Ольга имела в виду свою несостоявшуюся свекровь, кого же еще?Вероятно, между этими двумя женщинами установилась смертельная вражда. И вполневероятно, что одна другой помогла умереть. Между прочим, десять лет назад,когда произошла трагедия. Лика не хотела верить в самоубийство, и все, в томчисле ваш покорный слуга, убеждали ее, что виноватых нет. И вот она находитзаписку. Дальнейшие ее действия я представляю довольно ясно. Она пытаетсявыяснять правду, и чем это кончается, мы с вами знаем.

— То есть вы хотите сказать, что убийцу наняла женщина,упомянутая в записке? — Бородин откинулся на спинку стула. — Не слишком лисложно для заказного убийства? Все-таки восемнадцать ножевых ранений…

— Да, наверное, вы правы, — равнодушно кивнул Фердинанд, —Лику убил случайный маньяк, — он поджал губы и замолчал на несколько секунд.Лицо его замерло, он тревожно думал о чем-то и вдруг выпалил неожиданногромким, высоким голосом:

— Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Ее изнасиловали?

— Нет, — покачал головой Илья Никитич. — Ее сначала ударилипо шее ребром ладони. Вероятно, это сделал человек, владеющий каратэ. Вы ведьзанимались каратэ и должны знать, что ударом по сонной артерии можно убить. Непонимаю, зачем потом понадобилось восемнадцать раз ножом, — он попыталсяпоймать ускользающий взгляд Фердинанда, — и почему она открыла дверь случайномуманьяку?

— Не могла она открыть дверь случайному человеку, — смиреннокивнул Фердинанд, — она была осторожной. Вероятно, его впустила сумасшедшаядевочка.

— Но как умудрился случайный маньяк уговорить Люсю взятьвину на себя? — задумчиво пробормотал Бородин. — Девочка до сих пор повторяет,тупо и упорно, что это она убила тетю, словно ее зомбировали. Это мог сделатьтолько хорошо знакомый человек, которому она верила, от которого она былабеременна. У нее ведь в больнице выкидыш случился, так-то, уважаемый Ферди…простите великодушно, Федор.

— Вы с ума сошли? — процедил Фердинанд сквозь зубы и густопокраснел. — Вы соображаете, что несете? Значит, я, по-вашему, убил Лику,врезал ей ребром ладони по сонной артерии, восемнадцать раз пырнул ножом, апотом каким-то непостижимым образом убедил четырнадцатилетнюю идиотку взятьвину на себя, но предварительно еще и обрюхатил ее?!

— А почему вы решили, что я говорю о вас? — тихо спросилБородин.

— Я отказываюсь с вами разговаривать. Не могу больше. Все.Устал. И не обязан.

— Отказываетесь давать свидетельские показания? — вкрадчивоуточнил Бородин.

— Это по-другому называется. Это шантаж, психологическоедавление, черт знает что! Я живой человек в конце концов, а вы делаете из менякакое-то исчадие ада. Всему есть предел! — он кричал и трясся. Лицо егопокрылось испариной. Глаза больше не бегали, глядели прямо на Бородина, и в нихне было паники, страха, ничего, кроме гнева сильно оскорбленного человека.

— Никаких обвинений я вам пока не предъявляю, — отчеканилБородин, — я просто излагаю факты. Это во-первых. А во-вторых, будьте любезны,впредь выбирайте выражения. Ну что, продолжим? Или вы напишете официальныйотказ?

— Извините. Сорвался, — буркнул Фердинанд и закурилочередную сигарету. — Я готов отвечать на ваши вопросы.

— Замечательно, — кивнул Илья Никитич. — Скажите,пожалуйста, как звали отца Люси?

— Не знаю.

— Об интернате или лесной школе, где жила Люся, вам известнохоть что-нибудь?

— Это учреждение находится где-то под Москвой. Лика ездилатуда на электричке. Больше мне ничего не известно.

— С какого вокзала?

— С Киевского, — выпалил он, не моргнув глазом.

— Ну вот, уже неплохо. Может, поднатужитесь, еще что-нибудьприпомните?

Фердинанд молча помотал головой. — Хорошо, вы знаете, чтоЛилия Анатольевна ездила туда. Как часто? В каком настроении возвращалась?

— Думаю, часто. А насчет настроения… — он закатил глаза ипринялся теребить свой грязный носовой платок, — скверное у нее былонастроение. Каждый раз все хуже. В последнее время, когда я звонил ей, уже поголосу угадывал, что она только что вернулась оттуда. Впрочем, надо делатьскидку на ее обостренное чувство вины. Она грызла себя, считала свой поступокчуть ли не предательством, — он замолчал, облизнул губы, и стало заметно, чтоон дрожит, во рту у него пересохло. Илья Никитич решил пока оставить эту тему.Он давно приучил себя не спешить с вопросами, которые его особенно остроинтересовали.