– И я вас, душа моя, в первый только раз теперь увидала,хотя давно уже с любопытством желала познакомиться, потому что в каждом жестевашем вижу воспитание, – с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. – А что мойлакей бранится, так ведь возможно ли, чтобы вы у него деньги взяли, такаявоспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вам от себяговорю! – с восторгом заключила она, махая пред собою своею ручкой.

– Понимаешь ты что-нибудь? – с гордым достоинством спросилаВарвара Петровна.

– Я всё понимаю-с…

– Про деньги слышала?

– Это, верно, те самые деньги, которые я, по просьбе НиколаяВсеволодовича, еще в Швейцарии, взялась передать этому господину Лебядкину, еебрату.

Последовало молчание.

– Тебя Николай Всеволодович сам просил передать?

– Ему очень хотелось переслать эти деньги, всего тристарублей, господину Лебядкину. А так как он не знал его адреса, а знал лишь, чтоон прибудет к нам в город, то и поручил мне передать, на случай, если господинЛебядкин приедет.

– Какие же деньги… пропали? Про что эта женщина сейчасговорила?

– Этого уж я не знаю-с; до меня тоже доходило, что господинЛебядкин говорил про меня вслух, будто я не всё ему доставила; но я этих словне понимаю. Было триста рублей, я и переслала триста рублей.

Дарья Павловна почти совсем уже успокоилась. И вообщезамечу, трудно было чем-нибудь надолго изумить эту девушку и сбить ее с толку,– что бы она там про себя ни чувствовала. Проговорила она теперь все своиответы не торопясь, тотчас же отвечая на каждый вопрос с точностию, тихо,ровно, безо всякого следа первоначального внезапного своего волнения и безмалейшего смущения, которое могло бы свидетельствовать о сознании хотя быкакой-нибудь за собою вины. Взгляд Варвары Петровны не отрывался от нее всёвремя, пока она говорила. С минуту Варвара Петровна подумала.

– Если, – произнесла она наконец с твердостию и видимо кзрителям, хотя и глядела на одну Дашу, – если Николай Всеволодович не обратилсясо своим поручением даже ко мне, а просил тебя, то, конечно, имел свои причинытак поступить. Не считаю себя вправе о них любопытствовать, если из них делаютдля меня секрет. Но уже одно твое участие в этом деле совершенно меня за нихуспокоивает, знай это, Дарья, прежде всего. Но видишь ли, друг мой, ты и счистою совестью могла, по незнанию света, сделать какую-нибудь неосторожность;и сделала ее, приняв на себя сношения с каким-то мерзавцем. Слухи, распущенныеэтим негодяем, подтверждают твою ошибку. Но я разузнаю о нем, и так какзащитница твоя я, то сумею за тебя заступиться. А теперь это всё надо кончить.

– Лучше всего, когда он к вам придет, – подхватила вдругМарья Тимофеевна, высовываясь из своего кресла, – то пошлите его в лакейскую.Пусть он там на залавке в свои козыри с ними поиграет, а мы будем здесь сидетькофей пить. Чашку-то кофею еще можно ему послать, но я глубоко его презираю.

И она выразительно мотнула головой.

– Это надо кончить, – повторила Варвара Петровна, тщательновыслушав Марью Тимофеевну, – прошу вас, позвоните, Степан Трофимович.

Степан Трофимович позвонил и вдруг выступил вперед, весь вволнении.

– Если… если я… – залепетал он в жару, краснея, обрываясь изаикаясь, – если я тоже слышал самую отвратительную повесть или, лучше сказать,клевету, то… в совершенном негодовании… enfin, c’est un homme perdu et quelquechose comme un forçat évadé…[102]

Он оборвал и не докончил; Варвара Петровна, прищурившись,оглядела его с ног до головы. Вошел чинный Алексей Егорович.

– Карету, – приказала Варвара Петровна, – а ты, АлексейЕгорыч, приготовься отвезти госпожу Лебядкину домой, куда она тебе сама укажет.

– Господин Лебядкин некоторое время сами их внизу ожидают-си очень просили о себе доложить-с.

– Это невозможно, Варвара Петровна, – с беспокойствомвыступил вдруг всё время невозмутимо молчавший Маврикий Николаевич, – еслипозволите, это не такой человек, который может войти в общество, это… это… этоневозможный человек, Варвара Петровна.

– Повременить, – обратилась Варвара Петровна к АлексеюЕгорычу, и тот скрылся.

– C’est un homme malhonnête et je crois même quec’est un forçat évadé ou quelque chose dans ce genre,[103]– пробормотал опять Степан Трофимович, опять покраснел и опять оборвался.

– Лиза, ехать пора, – брезгливо возгласила ПрасковьяИвановна и приподнялась с места. – Ей, кажется, жаль уже стало, что она давеча,в испуге, сама себя обозвала дурой. Когда говорила Дарья Павловна, она ужеслушала с высокомерною склад-кой на губах. Но всего более поразил меня видЛизаветы Николаевны с тех пор, как вошла Дарья Павловна: в ее глазах засверкалиненависть и презрение, слишком уж нескрываемые.

– Повремени одну минутку, Прасковья Ивановна, прошу тебя, –остановила Варвара Петровна, всё с тем же чрезмерным спокойствием, – сделайодолжение, присядь, я намерена все высказать, а у тебя ноги болят. Вот так,благодарю тебя. Давеча я вышла из себя и сказала тебе несколько нетерпеливыхслов. Сделай одолжение, прости меня; я сделала глупо и первая каюсь, потому чтово всем люблю справедливость. Конечно, тоже из себя выйдя, ты упомянула окаком-то анониме. Всякий анонимный извет достоин презрения уже потому, что онне подписан. Если ты понимаешь иначе, я тебе не завидую. Во всяком случае, я быне полезла на твоем месте за такою дрянью в карман, я не стала бы мараться. Аты вымаралась. Но так как ты уже начала сама, то скажу тебе, что и я получиладней шесть тому назад тоже анонимное, шутовское письмо. В нем какой-то негодяйуверяет меня, что Николай Всеволодович сошел с ума и что мне надо боятьсякакой-то хромой женщины, которая «будет играть в судьбе моей чрезвычайнуюроль», я запомнила выражение. Сообразив и зная, что у Николая Всеволодовичачрезвычайно много врагов, я тотчас же послала за одним здесь человеком, заодним тайным и самым мстительным и презренным из всех врагов его, и изразговоров с ним мигом убедилась в презренном происхождении анонима. Если итебя, моя бедная Прасковья Ивановна, беспокоили из-за меня такими жепрезренными письмами и, как ты выразилась, «бомбардировали», то, конечно,первая жалею, что послужила невинною причиной. Вот и всё, что я хотела тебесказать в объяснение. С сожалением вижу, что ты так устала и теперь вне себя. Ктому же я непременно решилась впустить сейчас этого подозрительного человека, прокоторого Маврикий Николаевич выразился не совсем идущим словом: что егоневозможно принять. Особенно Лизе тут нечего будет делать. Подойди ко мне,Лиза, друг мой, и дай мне еще раз поцеловать тебя.