Лиза перешла комнату и молча остановилась пред ВарваройПетровной. Та поцеловала ее, взяла за руки, отдалила немного от себя, счувством на нее посмотрела, потом перекрестила и опять поцеловала ее.

– Ну, прощай, Лиза (в голосе Варвары Петровны послышалисьпочти слезы), – верь, что не перестану любить тебя, что бы ни сулила тебесудьба отныне… Бог с тобою. Я всегда благословляла святую десницу его…

Она что-то хотела еще прибавить, но скрепила себя и смолкла.Лиза пошла было к своему месту, всё в том же молчании и как бы в задумчивости,но вдруг остановилась пред мамашей.

– Я, мама, еще не поеду, а останусь на время у тети, –проговорила она тихим голосом, но в этих тихих словах прозвучала железнаярешимость.

– Бог ты мой, что такое! – возопила Прасковья Ивановна,бессильно сплеснув руками. Но Лиза не ответила и как бы даже не слышала; онасела в прежний угол и опять стала смотреть куда-то в воздух.

Что-то победоносное и гордое засветилось в лице ВарварыПетровны.

– Маврикий Николаевич, я к вам с чрезвычайною просьбой,сделайте мне одолжение, сходите взглянуть на этого человека внизу, и если естьхоть какая-нибудь возможность его впустить, то приведите его сюда.

Маврикий Николаевич поклонился и вышел. Через минуту онпривел господина Лебядкина.

IV

Я как-то говорил о наружности этого господина: высокий,курчавый, плотный парень, лет сорока, с багровым, несколько опухшим и обрюзглымлицом, со вздрагивающими при каждом движении головы щеками, с маленькими,кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, в усах, в бакенбардах и сзарождающимся мясистым кадыком, довольно неприятного вида. Но всего болеепоражало в нем то, что он явился теперь во фраке и в чистом белье. «Есть люди,которым чистое белье даже неприлично-с», как возразил раз когда-то Липутин на шутливыйупрек ему Степана Трофимовича в неряшестве. У капитана были и перчатки черные,из которых правую, еще не надеванную, он держал в руке, а левая, тугонапяленная и не застегнувшаяся, до половины прикрывала его мясистую левую лапу,в которой он держал совершенно новую, глянцевитую и, наверно, в первый еще разслужившую круглую шляпу. Выходило, стало быть, что вчерашний «фрак любви», окотором он кричал Шатову, существовал действительно. Всё это, то есть и фрак ибелье, было припасено (как узнал я после) по совету Липутина, для каких-тотаинственных целей. Сомнения не было, что и приехал он теперь (в извозчичьейкарете) непременно тоже по постороннему наущению и с чьею-нибудь помощью; одинон не успел бы догадаться, а равно одеться, собраться и решиться в какие-нибудьтри четверти часа, предполагая даже, что сцена на соборной паперти стала емутотчас известною. Он был не пьян, но в том тяжелом, грузном, дымном состояниичеловека, вдруг проснувшегося после многочисленных дней запоя. Кажется, стоилобы только покачнуть его раза два рукой за плечо, и он тотчас бы опять охмелел.

Он было разлетелся в гостиную, но вдруг споткнулся в дверяхо ковер. Марья Тимофеевна так и померла со смеху. Он зверски поглядел на нее ивдруг сделал несколько быстрых шагов к Варваре Петровне.

– Я приехал, сударыня… – прогремел было он как в трубу.

– Сделайте мне одолжение, милостивый государь, – выпрямиласьВарвара Петровна, – возьмите место вот там, на том стуле. Я вас услышу иоттуда, а мне отсюда виднее будет на вас смотреть.

Капитан остановился, тупо глядя пред собой, но, однако,повернулся и сел на указанное место, у самых дверей. Сильная в себенеуверенность, а вместе с тем наглость и какая-то беспрерывнаяраздражительность сказывались в выражении его физиономии. Он трусил ужасно, этобыло видно, но страдало и его самолюбие, и можно было угадать, что израздраженного самолюбия он может решиться, несмотря на трусость, даже на всякуюнаглость, при случае. Он видимо боялся за каждое движение своего неуклюжеготела. Известно, что самое главное страдание всех подобных господ, когда оникаким-нибудь чудным случаем появляются в обществе, составляют их собственныеруки и ежеминутно сознаваемая невозможность куда-нибудь прилично деваться сними. Капитан замер на стуле с своею шляпой и перчатками в руках и не сводябессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны. Ему, можетбыть, и хотелось бы внимательнее осмотреться кругом, но он пока еще не решался.Марья Тимофеевна, вероятно найдя фигуру его опять ужасно смешною, захохоталаснова, но он не шевельнулся. Варвара Петровна безжалостно долго, целую минутувыдержала его в таком положении, беспощадно его разглядывая.

– Сначала позвольте узнать ваше имя от вас самих? – мерно ивыразительно произнесла она.

– Капитан Лебядкин, – прогремел капитан, – я приехал,сударыня… – шевельнулся было он опять.

– Позвольте! – опять остановила Варвара Петровна. – Этажалкая особа, которая так заинтересовала меня, действительно ваша сестра?

– Сестра, сударыня, ускользнувшая из-под надзора, ибо она втаком положении…

Он вдруг запнулся и побагровел.

– Не примите превратно, сударыня, – сбился он ужасно, –родной брат не станет марать… в таком положении – это значит не в такомположении… в смысле, пятнающем репутацию… на последних порах…

Он вдруг оборвал.

– Милостивый государь! – подняла голову Варвара Петровна.

– Вот в каком положении! – внезапно заключил он, ткнув себяпальцем в средину лба. Последовало некоторое молчание.

– И давно она этим страдает? – протянула несколько ВарвараПетровна.

– Сударыня, я приехал отблагодарить за выказанное на папертивеликодушие по-русски, по-братски…

– По-братски?

– То есть не по-братски, а единственно в том смысле, что ябрат моей сестре, сударыня, и поверьте, сударыня, – зачастил он, опятьпобагровев, – что я не так необразован, как могу показаться с первого взгляда ввашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которуюздесь замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд,сударыня, и… и… я приехал отблагодарить… Вот деньги, сударыня!

Тут он выхватил из кармана бумажник, рванул из него пачкукредиток и стал перебирать их дрожащими пальцами в неистовом припадкенетерпения. Видно было, что ему хотелось поскорее что-то разъяснить, да и оченьнадо было; но, вероятно чувствуя сам, что возня с деньгами придает ему ещеболее глупый вид, он потерял последнее самообладание: деньги никак не хотелисосчитаться, пальцы путались, и, к довершению срама, одна зеленая депозитка,выскользнув из бумажника, полетела зигзагами на ковер.

– Двадцать рублей, сударыня, – вскочил он вдруг с пачкой вруках и со вспотевшим от страдания лицом; заметив на полу вылетевшую бумажку,он нагнулся было поднять ее, но, почему-то устыдившись, махнул рукой.