Так долго моджахеды ждали, когда советские войска уйдут из Афгана. И вот это случилось. Но «духи» уже не хотят выпускать нас, во всяком случае, без пламенного прощального привета. То там засада, то здесь. Гибнут люди, горит техника. Но мы уже прошли самые опасные участки. Мы уже почти дома. И хочется затянуть песню: «Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой – он трудный самый...» Но только так, чтобы не было никакого последнего боя. Хватит с нас, навоевались.

Сначала грянул один взрыв. Из-под колес шедшей впереди машины с оглушающим грохотом вырвался огненный смерч. Не прошло и секунды, как рванула мина под колесом моего БТРа. Но мощности заряда явно не хватило для того, чтобы опрокинуть бронетранспортер или хотя бы лишить его хода. Два пулестойких колеса к черту, но машина продолжала движение. И шла бы дальше, если бы не впереди стоящий, а если точнее – впереди лежащий перевернутый взрывом БТР. Машина ткнулась в него носом и заглохла. К этому времени я был уже на земле и командовал начавшимся боем.

Чувствовалось, что «духи» тщательно планировали нападение из засады. Радиоуправляемые фугасы, безоткатные орудия, гранатометы, пулеметно-автоматный огонь со всех высоток, что окружали вытянувшуюся вдоль трассы колонну. Вот это он и есть, тот самый последний бой. Накаркал, что называется. Впрочем, в тот момент мне было некогда размышлять о превратностях судьбы. Нужно руководить ротой, занявшей круговую оборону, и вести бой до появления вертолетов или штурмовиков, обеспечивающих прикрытие колонны с воздуха.

«Вертушки» не заставили себя долго ждать. Едва только они появились в поле зрения, как большая часть «духов» прекратила огонь. Сейчас перед ними стояла только одна боевая задача – уносить ноги и прятать свои задницы. Сейчас «крокодилы» зададут им такого жару.

Фактически бой закончился. Можно немного расслабиться. И я действительно расслабился. Неосторожно поднялся во весь рост, чтобы осмотреться по сторонам и в более спокойной обстановке оценить тяжесть понесенных потерь. И в этот момент рядом со мной разорвался снаряд.

В себя я пришел на борту летящего вертолета. Я ничего не видел, но слышал характерный шум вертолетных двигателей и чувствовал знакомую вибрацию. Голова наглухо перебинтована – только щелочки для носа и рта. Лицо сдавливала тупая ноющая боль. Чувствовалось, что меня хорошо напичкали обезболивающими, но все равно боль давала о себе знать. Особенно больно было глазам. Сознание заволакивал кровавый туман. Я чувствовал, что снова проваливаюсь в страшно гудящее небытие. Но все же нашел в себе силы пошевелить руками и ногами. Кажется, все на месте. Но мое лицо, мои глаза...

Я лишился чувств, снова пришел в себя, снова провалился в бездну беспамятства. Боль то отступала, то накатывала с такой силой, что жить не хотелось.

Из вертолета меня перегрузили в какую-то машину, куда-то повезли. Был госпиталь, была операция. Реанимация, больничная палата. Когда пришел в себя, узнал, что операция прошла успешно. Ха-ха, совсем не смешно. Я потерял правый глаз, у меня изуродовано было лицо, но врачи сказали, что все в порядке. Но винить их было не за что. Не они же выпустили в меня осколочно-фугасный снаряд из безоткатного орудия.

Последний, самый трудный, бой закончился для меня крайне печально. Я остался жив, но лицо, судя по всему, не подлежало восстановлению. Один осколок выбил мне правый глаз, второй расколол челюсть и выбил добрую часть зубов. А сколько рубцов осталось после операции... Я с ужасом представлял тот момент, когда с меня снимут повязки и покажут в зеркало мое лицо. В ожидании этого момента меня не покидала уверенность, что Фредди Крюгер по сравнению со мной покажется красавчиком. Кому-то мои страхи могли показаться смешными, но мне самому было не до смеха.

2

Я не хотел, я боялся возвращаться домой. И я не знаю, чего во мне было больше: мужества или наглости, когда я брал билет на самолет. Может, было бы лучше остаться в Ташкенте, чтобы не пугать своим видом родных и близких. Была мысль устроиться где-нибудь сторожем. Ночью работаешь, а днем спишь, и никто не видит, какой ты урод.

Но все же я вернулся домой. До Москвы самолетом, оттуда поездом. Конец зимы, народу не густо. И я ехал в пустом купе. Военная форма, орден на груди, но вид у меня вовсе не героический. И Женя не зайдет ко мне в купе, не утешит меня своей любовью. А если вдруг зайдет, то будет бежать от меня, сверкая пятками. Вид у меня хуже некуда. Три глубоких шрама, рваными лучами сходящиеся под стеклянным шариком вместо правого глаза. Один такой луч рассекал пополам верхнюю губу, тянул ее кверху, отчего я не мог полностью закрыть рот, наполовину забитый железными зубами.

Я был похож на героя из знаменитого романа Гюго «Человек, который смеется». Но если Гуинплена обезобразили по приказу короля, то меня изуродовала война. Мой страшный облик вгонял меня в страшное уныние. В багаже у меня лежала целая бутылка водки, и я едва удержался от соблазна. Напиться бы да забыться. Но я все же пересилил себя. Как-никак еду к жене. Мало того, что Майе придется созерцать мой уродливый облик, так ей еще придется терпеть перегарный дух. Еще решит, что стал алкашом.

На вокзале меня никто не встречал. Я не давал телеграмм, я не сообщал о своем приезде. Никто из близких мне людей не знал о моей беде. Я слал им письма из госпиталя, сообщал, что нахожусь там по причине инфекционного гепатита. Дескать, болезнь не очень тяжелая, но заразная. Я нарочно так делал, чтобы Майя не вздумала прилететь ко мне. Тогда я еще надеялся, что врачи сотворят чудо и сведут на нет ужасные шрамы. Но чуда не произошло. Со здоровой печенью, но с обезображенной физиономией я возвратился домой. И мне уже не избежать встречи с Майей. А может, все-таки надо повернуть назад? Зачем ей такое испытание? Но назад я не повернул.

Теща чуть не упала в обморок, когда увидела меня.

– Ох! Что ж это такое? – хватаясь за голову, охнула она.

Я лишь пожал плечами. Ей видней, насколько я уродлив.

– Гримасы войны, – горько усмехнулся я. Отчего мое лицо стало еще безобразней. В какой-то момент мне даже показалось, что Ирина Викторовна закроет передо мной дверь. Но нет, отошла в сторону, освобождая мне проход. Во взгляде плохо скрытая брезгливость.

Я разулся, зашел в гостиную, где, по идее, должна была жить Майя с ребенком. Чистота, порядок. Ни кроватки, ни детских вещей.

– А Майя где? – в недобром предчувствии спросил я.

– Да ты садись, садись, – захлопотала теща.

И это показалось мне подозрительным.

– Где она, где сын?

Но вместо ответа она подсунула мне не совсем тактичный вопрос:

– А что у тебя с глазом?

– Стеклянный глаз.

– А второй?

– Вторым вижу. Вижу, что Майи здесь нет.

– И не будет, – вроде бы сожалея о том, но с какой-то затаенной торжественностью в голосе сказала Ирина Викторовна.

– Где она?

– А ты на меня не кричи! – раздухарилась она.