Я помню день, когда начался Призыв Просвещения, так ясно, словно это было вчера. Чэйсон Уолш вел за собой толпу — тот самый бунт, который неизменно случается, стоит правителю хоть на миг потерять хватку. Так было в Элладе, в Галлии, в Русе, в Лигурии, и так случилось и на Бриттских островах.

В историю вошло лишь то, что сэр Уолш посчитал нужным сохранить для нее: нежелание моего отца, короля Чарльза Блюбелла VII, идти на переговоры, отрицание важности потребностей простых граждан, избегание ответственности за ссору с народом фаэ, за то, что они ушли… Как легко обставить все так, как нужно тебе, когда некому оспорить твои слова, не правда ли, Чэйсон?

Часто во сне я направляю пистолет ему в лицо и задаю этот вопрос снова и снова.

Только один вопрос…

Потому что горло пересыхает при попытке сформулировать что-то еще — например, как тебе спится после убийства невинного ребенка, маленькой девочки? О да, мистер Уолш, конечно, никого не убивал. Лишь попустительствовал ярости толпы, а потом наугад вытащил нескольких особо буйных, обозначил их виновными в превышении дозволенного и повесил за государственную измену — в назидание всем остальным. Без сомнения, Призыв Просвещения был собран для того, чтобы королевская семья всем составом переселилась в самое дальнее поместье на окраине Каледонии и никогда и носа не показывала в процветающий Лунденбурх. И никакого Права на смерть не понадобилось бы, не правда ли?

Смешно, но в это поверили.

И не было никого, чтобы опровергнуть эти слова.

И никого не осталось, чтобы отомстить. Только я.

Помню, как Юй Цзиянь приносил мне бриттские газеты. Тайком, под мундиром, потому что я жаждал знать, что творится на родине, знать наверняка, а не из тех огрызков, что мне предоставлял генерал Люй, пытаясь беречь меня. От чего меня стоило беречь? Если я выжил — чудом и волей наших могущественных союзников, — то явно не для того, чтобы прятаться до конца их жизни в золотом дворце, ловя сочувственные взгляды и вздохи при каждом появлении на публике. Я яростно вгрызался в каждый клочок газеты, в каждую крупицу информации о том, что натворил Уолш в моей стране, и с каждым днем во мне крепла решимость и желание совершить то, ради чего я вернулся.

Много позже — после покушения на мою жизнь и атаки бриттами ханьского порта, после обострения отношений между нашими двумя империями, после исчезновения Цзияня я понял, как именно должен воплотить свою месть. Жадное стремление уничтожить Чэйсона Уолша уступило место холодному пониманию, что прошлого не вернуть. Ни смертью одного человека, ни смертью многих. Но можно отплатить, вернуть покой моей семье, уничтожив символ Призыва Просвещения — мой родной дом. Я взорву его вместе со всем Парламентом, я унитожу их, я сотру их с лица земли…

Глава 14 То, что я делаю

Кеб остановился перед большими коваными воротами. Пассажир спрыгнул с подножки кеба, сделал несколько шагов, и ворота бесшумно распахнулись перед ним.

— Началось, — прошептал Габриэль Мирт, щурясь на холодное зимнее солнце.

Еще один шаг — и он превратится из чудаковатого затворника-изобретателя в человека, меняющего мир. Таким, какой он был, он уже не останется — паровая машина привнесет за собой сомнения, споры, раскол общества, перемены во всем: от дорожных карт до склада ума людей. Мистер Мирт не был уверен, что он к этому готов.

Знали ли фаэ, оставляя подменыша у дверей королевской резиденции, что получится из того, кто должен был стать мостом, опорой, связью для двух миров? Испокон веков фаэ отдавали своих детей в королевские семьи и через поколение забирали ребенка в Холмы.

И эта традиция погибла во время Призыва Просвещения. Больше не будет детей с голубой кровью, беспечно танцующих среди вересковых холмов. Как не будет и затянутых в строгие сюртуки фаэйских подменышей с яркими глазами, способных на невозможное.

Паровая машина из железа и чугуна — последний подарок фаэ людям. Это звучало беспомощно, заставляло мистера Мирта чувствовать себя несчастным, но он ничего не мог изменить, ничего не мог исправить. Его жизнь напоминала движение паровой машины — по кем-то проложенным заранее рельсам он мог двигаться вперед, останавливаясь в задуманных ранее местах и делая то, что должен был делать. Единственный способ хоть как-то отплатить семье Блюбеллов за всю доброту и любовь — и единственный шанс выполнить свое предназначение. А там хоть в Холмы уходи, уже не будет столь важным, что останется от самого Габриэля Мирта, если он сможет запустить необходимый механизм перемен — и перемен настоящих, не мнимых, подобных Призыву Просвещения, который в конечном итоге не поменял ничего.

Лишь добавил боли и крови в и без этого наполненный до краев жестокостью мир.

* * *

С жесткостью так или иначе была близко знакома вся его разношерстная, странная команда. Люди, отдавшиеся его идеям так легко и с таким погружением, что мистер Мирт не мог представить, что все закончится после Выставки, что он останется вновь один, без их шумных обсуждений, разговоров и предложений. Постоянное присутствие такого количества человек в особняке регулярно утомляло его, но все эти головные боли и даже с трудом сдерживаемое и прорывающееся порой раздражение стоило того, чтобы были — они.

Храбрая, несгибаемая мисс Амелия, которая весело смеялась и назвала нападение троих негодяев «приключением, обязанным случиться с каждой суфражисткой» — и мистеру Мирту только гадать оставалось, откуда в ней столько стойкости и душевной силы. С каждым днем общения с ней мистер Мирт узнавал ее все лучше, а вместе с тем узнавал о ее деятельности, о ее подругах, намного более преданных делу женских свобод и прав, чем она сама, и понимал — родись он девушкой, да еще и человеческой, он бы не выжил в этом сумасшедшем мире. Подменыш Мирт никогда не бывал в Холмах, но все, что он знал о фаэ, говорило о том, что мужчины и женщины во всем ровня, и положение в обществе определяют характер и личные достижения, но никак не юбка или штаны. К слову, штаны смотрелись на мисс Амелии сногсшибательно: при виде напарницы в новом костюме мистер Мирт отбросил всякие сомнения относительно рациональности такого поступка. Это был именно тот костюм и именно та женщина в нем, которые были созданы ради этого момента.

Юй Цзиянь, потрясающее чудо науки, биомеханический человек такой тонкой работы, что ничем не отличался от