прицеплен вагон — всего один, хотя для маленькой модели мистер Мирт соорудил сразу несколько крошечных миниатюр. Он хотел сделать и настоящие вагоны, чтобы продемонстрировать истинный масштаб будущих поездов, но мистер Черч отговорил — якобы поражать неготовые умы лунденбурхцев следует постепенно. А для того, чтобы прокатить членов Парламента, хватит и одного удобного вагона, с креслами, обитыми алым бархатом, с удобными столами и медными ручками.

Что ж… Учредителю Выставки с многолетним стажем должно быть виднее, что цепляет посетителей.

А мистеру Мирту достаточно было уже того, что паровая машина двинется в свой первый путь.

То, что я делаю, думал мистер Мирт, сидя на ступеньке паровоза, я делаю во имя Просвещения.

Во имя тех, кто живет обычной жизнью, жизнью плотной и тяжелой, и редко когда может поднять в небо взгляд и увидеть звезды — огромную россыпь серебра над городом. Далекие звезды, изредка срывающиеся с небосклона, чтобы одинокий мальчишка мог загадать желание. Далекие боги, всегда приглядывающие за своими детьми…

Во имя тех, кому трудно изо дня в день вертеться, обеспечивая себя и детей пропитанием и теплой одеждой, кто каждый день месит грязь мостовых, убивает глаза, руки и спину на неблагодарной работе, получая за это горсть монет.

Во имя тех, кто зябнет одиноко, глядя на холодные молчаливые дольмены, тоскуя по магии фаэ, текущей в воздухе. Кто знает и помнит, каким был Лунденбурх при них — и каким пустым, осиротевшим остался теперь.

Во имя тех, кто рад любому шансу облегчить свою жизнь хотя бы на несколько граммов, хотя бы на вес души.

То, что делаю, я делаю ради короля и его семьи, ради растерзанного сердца погибшей империи, ради Гилдероя Эконита и всех тех, кто был, как и он, сгноен в бедламе, изгнан, сослан, уничтожен и позабыт.

Ради тех, кто живет в Лунденбурхе сейчас, кто любит его таким, какой он есть — шумный грязный портовый город, застроенный бесконечной чередой особняков, опирающихся на спины бедняцких лачуг, где богатые стараются не испачкать носков сапог о жизнь бедняков.

Если то, что делаю, сделает хоть чью-то жизнь проще, изменит ее, наполнит новым смыслом, даст дело, работу, цель существования, вдохновит или заставит творить…

Это все уже было не зря.

Мистер Габриэль Мирт оперся затылком на дверь паровой машины и прикрыл глаза. До открытия Выставки оставалось еще несколько часов.

Из дневника Амелии Эконит

Лунденбурх, Декабрь, 18** год

С первого дня у меня нет ни малейшего сомнения в том, что затеял мистер Мирт. Габриэль, безусловно, гений. Но все это я столько раз писала в своих заметках, что ты, наверное, уже устал от моих бесконечных восторгов и восхищений.

Помнишь, как я завела этот дневник? Втайне от матушки прятала под подушками и носила ключик в башмаке, прижимая пяткой, чтобы она не узнала, что я все еще говорю с тобой.

Она считает, я слишком зациклилась на тебе, что это ты меня испортил. Не только своей смертью, но и жизнью, которую она никогда не одобряла. Ведь в голову моей дорогой матушки никак не может улечься мысль, что я сама выбрала свою судьбу и дело, за которое стоит бороться. Если девушка добровольно отказывается от замужества, борется за права женщин или принимает рискованные решения, то из этого следует, что на нее обязательно оказывается чье-то дурное влияние. Девушка ведь никак не может принять решение сама.

Все оттого, что матушка боится, что не сможет больше решать за меня, как мне жить — и боится правильно. Слышал бы ты, какими словами она поминает мистера Мирта! Забавно, что Габриэль был когда-то близок к королевской семье, как и ты. И матушка сочла тебя подходящей партией именно из-за этого. Как хорошо, что матушка ничего об этом не знает, иначе начала бы срочно выдавать меня за Габриэля замуж. Впрочем, по ее мнению, он и так обязан жениться на мне, ведь он опорочил мою честь! (Я встречаюсь с ним без сопровождения.)

И это она еще не знает, что на меня напали! Или что мне сшили костюм со штанами! Впрочем, первое ей знать не следует, а о втором она, несомненно, узнает из газет. Сомневаюсь, что найдется хотя бы один таблоид, который обойдет меня своим пристальным вниманием — скандализированную Амелию Эконит. Мои верные рыцари, мистер Мирт, мистер Юй и мистер Ортанс, обещали охранять меня от толпы — мало ли что ей в голову взбредет. Однако я уже бывала, и не раз, на марше суфражисток, я видела, на что способны озлобленные, не понимающие сути происходящего люди, страшащиеся перемен.

Я всего лишь женщина.

Я не могу поднять новый Призыв Просвещения, чтобы снять шоры с глаз моих соотечественников. Я не могу силой заставить их считаться со мной или с другими женщинами, которые так же, как и я, хотят всего-то навсего сами управлять своей жизнью, сами решать, за кого и когда выходить замуж, когда продолжать род и какой работой зарабатывать на пропитание.

Матушка твердит, чтобы я оставила свое дело — свою миссию — свои «игрушки» — и стала, как порядочная леди из обедневшей семьи, чьей-нибудь гувернанткой. Ты бы сошел с ума, если бы услышал это!

Но что я все время о плохом?

Мистер Мирт… Габриэль… Решил сделать мне подарок. Да такой, о каком я не могла и мечтать. Целый стенд в павильоне он отдаст под твои исследования. Каждый сможет ознакомиться с ними и понять, что ты был за человек, что тебя оклеветали. Он хочет очистить твое доброе имя. И поставить его рядом со своим в патенте.

…если бы ты только мог быть здесь. Если бы ты только мог видеть это, папа…

Глава 15 Протест!

Публика шумела, разглядывая паровую машину, толпилась со всех сторон и то и дело норовила коснуться то решетки, то хромированного бока. Двое работников Выставки в форменных мундирах старательно теснили напирающих на паровую машину людей, уговаривая соблюдать дистанцию и любоваться техническим чудом с допустимого расстояния.

Повсюду слышали возгласы, перешептывания, обсуждения в голос:

— Вы видели эту решетку, дорогуша?

— Куда, интересно, будут подавать пар?

— Как она будет передвигаться?

— Да по рельсам же…

— Как бы хотелось попасть в этот милый вагончик!

Вплетались в эту перекличку и другие голоса, уже не настолько восторженные — скорее, удивленные и местами кажущиеся раздосадованными.

— И при чем здесь старина Гилдерой?