чьи-то искаженные в жуткой гримасе лица., Где-то в подсознании, не переставая, билась все та же мысль: молчать, молчать, молчать! Слушать, слушать, слушать…

И он кое-что услышал.

Фамилию — Вертамон…

Название станции — Митино…

А что на этой станции?

— Что?

Фамилия: Коломатиано…

На станции — эшелон с золотом…

Вертамон — французский разведчик…

Вологда…

Почему — Вологда?

Коломатиано — американец… Нет, грек…

А в Вологде — восстание… готовится…

Главное — не забыть всех этих слов! Вбить их в голову!

Навсегда вбить и не забыть! Каждое — важно. Каждое— нужно запомнить! За-пом-нить!

Нить! Нить!

Какая нить?

Нить — это все вместе, а конец ее здесь, в моих руках…

В руках — портфель…

Зачем мне портфель?

У меня никогда не было портфеля! Никогда в жизни! Даже в школу я ходил с папкой. Клеенчатой, черной…

А портфель?

Чей?

Рейли дал мне его! Портфель!

Вспомнил — деньги. Много денег!

Их надо передать Петерсу.

Или Петерсону?

Ясно — надо передать!

И не забыть, что услышал!..

10

Шальной ночной ветер гонял по московским улицам мусор. Качались на ветру растревоженные тусклые фонари.

Пусты глазницы окон.

Лишь в некоторых — свет.

У одного из таких освещенных окон стоял матрос. Слушал, как нестройные голоса выводили один и тот же тягучий куплет:

Скучно жить на этом свете,

В нем отсутствует уют…

Ветер воет, на рассвете

Волки зайчиков жуют…

Прослушал раз, другой. Не выдержала матросская душа:

— Эй! Контрики! Кончай скулить!

Окно захлопнулось. На какое-то время замерла ночная улица. Матрос сделал несколько шагов и вдруг…

С противоположной стороны улицы раздался пронзительный свист. Матрос резко обернулся, схватился за кобуру маузера и увидел, как напряженно, с пьяной сосредоточенностью в два пальца свистит высокий бородатый солдат. Он стоял под фонарем. У ног — потрепанный портфель.

— Ты что, сдурел? — крикнул матрос и на всякий случай перешел улицу. — Хватит, говорю! Так-то вот. — Матрос принюхался. — Глотнул лишку? — он снова принюхался. — Дух непонятный. Сивуха? Нет! И на денатурку непохоже…

— Мар… Мартини, — с трудом выдавил из себя бородатый.

— Ого! Сподобился, выходит! — завистливо произнес матрос. — Где это ты, браток?

Берзин вялым жестом указал куда-то в темноту.

— А топаешь куда? Может, помочь?

— Нет, я сам, — сказал Берзин и нетвердой походкой отправился прочь.

Матрос посмотрел ему вслед и вдруг заметил забытый портфель. Схватил его, догнал Берзина.

— Имущество оставил! «Мартини»…

Берзин на какой-то миг пришел в себя, остолбенело посмотрел на матроса. Затем схватил портфель и крепко прижал его к груди. Этот жест не ускользнул от матроса.

— Ишь ты! Вещички-то, видать, ценные, — пристально всматриваясь в лицо Берзина, со злостью сказал он. — Хапнул? Вижу, вижу, что ты за птица! «Скучно жить»… Уюта требуют, а сами… Ух, гнида! Задавил бы тебя!

До сознания Берзина начала доходить ругань матроса. Чего доброго арестует, сведет куда-нибудь. «Портфель» получит огласку…

Нет, нельзя! Надо избежать этого. А он кто — матрос? Анархист, наверно! Черт его поставил тут на дороге.

— Анархия — мать порядка? — негромко, зондируя почву, произнес Берзин.

— Анархия, говоришь? Мать порядка? — рассвирепел матрос. — Вы гады, бандюги, паразиты… — И тут последовала такая ругань…

Где, в каких закоулках памяти хранил матрос этот цветистый набор слов? По мере того, как распалялся матрос, все шире и шире улыбался Берзин. Плутоватопьяная улыбка его наконец остановила щедрый поток ругани.

— Чего щеришься? — недоуменно бросил матрос.

— Здо… здорово! — восхищенно произнес Берзин и, широко распахнув руки, попытался обнять матроса. — Большевик! Свой!

Матрос на всякий случай отступил на шаг.

— Ты это брось! Брось, говорю! Я-то большевик. А вот ты…

— Латыш я! Ла-тыш!

Это слово произвело на матроса магическое действие. Лицо его потеплело. Он придвинулся к Берзину и, все еще не веря, спросил:

— А не врешь?

— Не вру!

— Вот что! Ты мне что-нибудь по-своему, по-латышски, брякни.

— Лудзу! — восторженно крикнул Берзин. — Лай дзиво Октобра социалистиска революция!

— Революция? Это я понимаю! Это на всех языках: одинаково — революция! Здорово!

— Ре-во-лю-ция! — кричит Берзин.

11

Вот так, вдвоем, они и ввалились в квартиру Карла Петерсона. Видавший и не такие виды комиссар только усмехался в усы, глядя, как Берзин страшно деловито принялся убирать со стола солонку, стаканы, пузатый чайник. Стоявший в дверях матрос подмигнул Петерсону:

— Сейчас начнет закуску вы…

И не договорил, вытаращив глаза. Пришел черед и Петерсону удивиться: раскрыв портфель, Берзин вытряхнул из него на стол огромную кучу денег.

— Вот, пожалуйста… Прошу получить, — с пьяной старательностью выговаривая слова, произнес Берзин. — Все сполна… До копейки…

Петерсон сразу понял, откуда деньги. Но вида не подал. Зато матрос просто остолбенел.

— Эх-ма! За всю жизнь столько деньжищ не видывал.

Только теперь Петерсон сообразил, что матрос, в сущности, не должен был ни видеть этих денег, ни знать, откуда они попали на этот стол.

— Я — комиссар латышской дивизии. А вы кто? — спросил Петерсон. — Предъявите документы.

— Свой он! Свой! Большевик! — Берзин жадными глотками пил воду из чайника.

Петерсон проверил документы матроса.

— Вижу — большевик. Прошу вас, товарищ Никаноров, об этом случае никому ни слова! Деньги эти казенные, принадлежат народу, революции, — и, нахмурив брови, добавил — Спасибо, что помогли довести забулдыгу. Мало ли что могло; случиться.

— Да какой он забулдыга? Хватил лишку — с кем не бывает…

— С ним, — Петерсон кивнул в сторону Берзина, — не должно быть. Утром я ему задам перцу! Что он вам говорил по дороге?

— Много говорил.

— Много? — Петерсон нахмурился. — Жалкий болтун! Судить такого по всей строгости революционного времени!..

— Да вы не сомневайтесь, товарищ комиссар, — успокоил его Никаноров. — Ничего такого, — он подчеркнул последнее слово, — он мне не говорил. Всю дорогу стихи читал.

— Стихи! — повеселел Петерсон. — Пушкина? Лермонтова?

— Райниса я де… декла… Тьфу! — Берзин снова принялся пить из чайника. — Не выговаривается!

— Райниса? По-латышски? — Петерсон раскатисто захохотал. — И вы, товарищ Никаноров, поняли?

— А как же! Хорошие стихи! Правильные! Про революцию.

Потом матрос ушел. Петерсон проводил его до лестницы, еще раз поблагодарил и, возвратившись в комнату, увидел, как громоздкий Берзин пытался улечься на составленные стулья. Стулья разъезжались, и Эдуард Петрович с грохотом валился на пол, чтобы тут же встать и снова лечь на неподатливое ложе.

— Хорош! Ничего не скажешь! — Петерсон постелил ему на диване, сел рядом.

— Двое… двое — на одного! Споили, гады! Рейли и эта… как ее… Елиза… нет… Елена Николаевна. Прекрасная Елена!

— Какая еще Елена?

— Красивая гадина! Шлюха! Я, говорит, с самим Распутиным