всегда, малоопрятный, поднял к ним навстречу свое умное, обрюзгшее лицо.

– Ну что, дедушка? Каков наш Мицкевич-то? А? – спросил Пушкин.

– Да что уж и говорить… – невозмутимо отвечал старик. – Одно слово: хват!

За Крыловым стояло сорок лет литературной работы. Слава его покоилась уже на граните. И умный и хитрый старик, выбившийся наверх из самой черной нищеты, цену знал и себе, и людям, умел сходить с козыря и не смущался ни перед кем. Раз на Невском он встретился с Николаем.

– А давно не видал я тебя… – сказал царь.

– Да, – спокойно отвечал Крылов, живший в императорской публичной библиотеке. – А, кажись, соседи, ваше величество…

Его лень, обжорство и неопрятность вошли в пословицу. Раз у Олениных заметили, что Крылов что-то насупился.

– Что с вами, дедушка? – спросила его Варя, его любимица.

– Беда! – махнул тот рукой. – Надо ехать в Зимний на маскарад, а я не знаю, как одеться…

– А вы бы, дедушка, помылись, побрились, оделись бы чистенько, вот вас никто и не узнал бы… – посоветовала бойкая девочка.

Это было не в бровь, а в глаз, и грузный старик развеселился.

– А я после чтения моего «Бориса Годунова» у Перовских заметил, что вам моя трагедия не понравилась, – сказал Пушкин. – Признайтесь, что пьеса нехороша…

– Почему же нехороша? – спокойно пыхнул старик своей вечной сигарой. – Я лучше вам поучение одно по этому поводу расскажу. Один проповедник восхвалял Божий мир и утверждал, что все так создано, что лучше и не надо. И вдруг подходит к нему горбатый: «Не грешно ли, говорит, тебе в моем присутствии утверждать, что все в мире прекрасно? Посмотри на меня…»

– Так что же? – возразил ему проповедник. – Для горбатого и ты очень хорош…

– Оч-чень хорошо! – весело воскликнул Пушкин и бросился обнимать старика.

– Нет, нет, нет, и на солнце есть пятна! – наседали на улыбавшегося Жуковского две дамы. – Нет, и ваш Пушкин грешит иногда… Почитайте, как в четвертой главе описывает он волнения Татьяны. «Пышет бурно… В ней тайный жар, ей душно, дурно…» Пышет бурно – фи!..

Красавица Александра Осиповна Россет, любимая фрейлина императрицы, одобрительно захлопала своими маленькими ручками и стрельнула черными, огневыми глазами по смеющемуся Пушкину.

Тот в притворном отчаянии схватился за голову.

– Пощадите меня, пощадите!.. Довольно литературы, к черту литературу!.. Михайла Иванович, спасите меня! – крикнул он Глинке, молодому, но уже прославившемуся композитору. – Вы наш Орфей, зачаруйте вашей музыкой эту ярость…

– Всячески рад служить великому поэту…

Маленький, коренастый, широкоплечий, с каким-то дерзким хохлом на лбу, Глинка, несмотря на свои двадцать три года, держался уже с полной уверенностью. Два года тому назад он выпустил свой романс на слова Баратынского «Не искушай меня без нужды…» и сразу завоевал себе прочную популярность в гостиных. Он и сам считал этот романс своим первым удачным произведением.

– Музыки, музыки!.. Михайла Иванович!..

В звонком белом зале зарокотал рояль, и поднялись два прелестных женских голоса:

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей…

Я сплю: мне сладко усыпленье… —

Забудь бывалые мечты!

В душе моей одно волненье,

А не любовь, а не любовь пробудишь ты… —

волшебно лилось из огромных окон в розовый сад, над которым носились ласточки…

Пушкин осторожно пробрался сквозь цветник дам и, подсев сзади к Александре Осиповне, что-то шепнул ей. Та утвердительно кивнула своей хорошенькой черной головкой. И сразу между ними началась игра: Пушкин что-то, по тогдашнему выражению, врал ей, а красавица, закрываясь кружевным платочком, давилась от смеха.

– В горелки, в горелки, господа! – крикнул где-то за окнами веселый девичий голос. – Ну, что же мы все будем сидеть так зря?!

– В горелки, в горелки!..

И через несколько минут на зеленой луговине, над дремлющим прудом, среди восторженного визга и криков, закипели уже горелки…

Анну Керн под вечер в ее кокетливой гостиной посетил интересный гость. Это был некто Никитенко, совсем еще молодой человек, высокий и стройный. Глаза его были умными, а лицо казалось красивым. Это был человек, который пробился из самого низа, он был из крестьян, что придавало ему некий шарм. К тому же это был не сиволапый, вонючий мужик, которого генеральша и на порог не пустила бы, а известный всему Петербургу цензор, одетый в приличный костюм, научился пользоваться лорнетом, который он носил на тесемочке вполне правильно…

Анна Петровна сразу пошла в наступление. Чаруя его своими томными глазами, она рассуждала о чувствах, о литературе, о пустоте света… и тут же, почти сразу, она призналась ему:

– Я не люблю оставаться с людьми в этаких, знаете, неопределенных отношениях. Если мне встречаются по судьбе люди, то я или остаюсь совершенно безразличной, или привязываюсь к ним, насколько хватает силы моего сердца…

У Никитенко кругом пошла голова: ясно же, на что намекает красавица.

– Вы можете меня осуждать, – продолжала Анна Петровна, чаруя гостя своим взглядом, – но признаюсь вам, что я тщеславна, да и коварна тоже. В этом виноваты вы, мужчины, с вашими словами лести о моей красоте. Разве вы можете в чем-то меня винить? Я… обыкновенная жертва…

В дверь постучал осторожно слуга. После некоторой паузы он открыл дверь и доложил:

– Александр Сергеевич Пушкин…

Белозубая улыбка ярко блеснула в сумерках гостиной. Пушкин был в хорошем расположении духа и постоянно шутил, смеялся, не обращая никакого внимания на Никитенко. Его завораживали глаза Керн. Да и Анна Петровна как-то сразу полностью переключила свое внимание на давнего своего поклонника. Никитенко, почувствовав свою неуместность дальнейшего присутствия, вежливо откланялся…

Включив все свое очарование, Анна Петровна усадила Пушкина на диване и сама, закутавшись