– Потом ничего. Подождем… – сказал он с улыбкой. – Позвольте: я сейчас только вспомнил, что у вас тоже белокурая головка. Послушайте, неужели вы меня погубите? Но тогда, пожалуйста, не ждите тридцати семи лет, а приступайте сейчас же…

– Подождите… – невольно улыбнулась она. – Вы лучше скажите мне вот что: неужели же вам не страшно жить… так вот… думая, что где-то ходит белый человек… или лошадь… которые имеют такую власть над вами?.. Я бы от страха заперлась и все дрожала бы… Бррр!.. Как все это странно!..

В окно светил алмазный серпик луны. Где-то скреблась мышь. В столовой зажгли лампу. И чему-то добродушно рассмеялась Прасковья Александровна…

– Но сыграйте же мне что-нибудь!

– Россини?.. Впрочем, нет, я знаю, что вам сыграть, – вдруг оживилась она. – Слушайте…

Она выдержала длинную паузу, и вдруг так знакомо зазвучали струны…

Вскочив, он стал взволнованно ходить по гостиной, стараясь не шуметь. И, когда замерли аккорды, у него уже было готово решение: немедленно в самый омут жизни, снова в Москву!..

Тотчас после ужина он, не сказав ничего о своем отъезде, пошел в Михайловское…

И, когда в звездной вышине увидел он знакомые вершины старых сосен, по душе прошло тепло: он вспомнил встречу с Анной. Но он отмахнулся от воспоминания… Дома сразу начались сборы, и разахалась няня, и забегали девки, а на рассвете, когда у крыльца уже стояла тройка, из Тригорского верховой примчал несколько писем для него. Он быстро пересмотрел конверты. Были письма от Соболевского, от Лизы Воронцовой, от Вяземского и какой-то большой пакет с красной печатью. Он вскрыл его. В нем было письмо от Бенкендорфа.

«Я имел щастие представить Государю Императору комедию вашу о царе Борисе и Гришке Отрепьеве, – читал он канцелярски аккуратный почерк. – Его Величество изволили прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно начертали следующее: “Я щитаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы он с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота”».

Пушкина перекосило.

– Сами вы скоты, хотя и не Валтеры!.. – зло пробормотал он и, смяв, швырнул бумагу к топившейся печи. – «С нужным очищением»… О, идиоты!..

Но, подумав, поднял письмо генерала, тщательно разгладил его и положил в боковой карман.

– Все ли у вас там готово, мама? – крикнул он, приоткрыв дверь. – Мама!..

– Уложили, выносят…

Он надел шубу, со всеми простился и торопливо пошел к возку. На дворе было 22 ноября 1826 года.

– С богом!.. Час добрый…

И заревели полозья – было морозно – заговорили глухари, залился колокольчик… И вдруг показалось ему, что все это уже когда-то, миллионы лет назад, было…

В Москву попасть ему не удалось. Недалеко от Пскова коляска его перевернулась, покалечив поэта.

Он пишет друзьям: «…у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать». В Пскове врачи принялись за его лечение.

Здесь он получает ругательное письмо шефа жандармов Бенкендорфа, в котором он напоминает Пушкину, что он дал слово царю, что тот будет первым его читателем. Поэтому ему не следует что-либо печатать или читать кому-либо свои произведения без одобрения императора.

Он вынужден оправдываться. В ответном письме Пушкин признается, что действительно читал свою трагедию «Борис Годунов» в Москве некоторым особам, но не из ослушания, а «потому, что худо понял высочайшую волю Государя». Он не посмел отправить рукопись раньше, т. к. намеревался сперва отредактировать ее, выбросив некоторые непристойные выражения.

Письмо Бенкендорфа вынудило Пушкина срочно письменно обратиться к Погодину с просьбой снять с публикации отосланные в журнал «Московский Вестник» его стихи.

И только 19 декабря Пушкин приехал в Москву, остановившись у С. А. Соболевского.

Москва сразу, без остатка, поглотила его. Балы, цыгане, эпиграммы, литературные споры то в кругу сочинителей, то в кругу московских красавиц, картежная игра, женщины – все это рвало его на части. Время проводили они с Соболевским самым свинским образом: «шпионы, драгуны, бляди и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера», – писал Пушкин одному из своих приятелей в Петербург. А одновременно с этим оживленные споры о художественной теории Шеллинга, проповедовавшего освобождение искусства, увлечение очередной московской красавицей Катей Ушаковой, очаровательной блондинкой с пепельными волосами и темно-голубыми глазами. Правда, это ни в малейшей степени не мешавшее увлечению ни Софи Пушкиной, ни Сашей Корсаковой. Беседы с Адамом Мицкевичем и порывы неизвестно зачем в Петербург.

Частым гостем он снова стал у княгини Зинаиды Волконской. У нее, как и раньше, собирались самые лучшие сливки Москвы, чтобы поговорить о литературе и искусстве, послушать итальянской музыки, посмотреть на домашней сцене какую-нибудь пьесу и, конечно, покушать. Она и сама выступала иногда на сцене и раз в роли Танкреда привела всех в восторг своей ловкой игрой и чудесным голосом. Эти ее возвышенные усилия Пушкин, при посылке ей своих «Цыган», вознаградил стихами:

Среди рассеянной Москвы,

При толках виста и бостона,

При бальном лепете молвы

Ты любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,

Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений

И над задумчивым челом,