Горький умными глазами-точками впился в Соколова:

— А как же обездоленные? Кто вступится за них?

Соколов с возможной мягкостью, но твердо ответил:

— Воспевать людей, опустившихся на дно, — пьяниц, кокаинистов, воров, убийц — великий грех. Не симпатия к ним — ненависть к их расхлябанности, аморальности, душевной и физической лени должны царить в обществе. Земля процветает людьми физически и психически здоровыми, для которых труд — естественная потребность. Много ли добрых слов для них нашлось у пишущей братии? Воспеваются нытики и хлипкие извращенцы…

К столу с громадным серебряным подносом подлетел лакей:

— Позвольте водрузить копченых угрей!

Джунковский одобрил:

— Красавцы — жирные и свежие! Пьем за богатый и щедрый дом — за великую Россию!

Все дружно поднялись, за Россию выпили стоя — с большим аппетитом. Россию любят все, но почему-то по-разному.

К Шаляпину подошел маэстро — уже гремевший на всю Европу Василий Андреев, основатель известного «Великорусского оркестра».

— Федор Иванович, простите мою смелость, позволите вас попросить…

Неожиданно для всех Шаляпин легко согласился:

— Сегодня петь хочется! Давай любимую, «Элегию».

Андреев поднялся на сцену, подал знак оркестрантам.

Раздались первые аккорды вступления.

Публика, давно следившая безотрывно за великим певцом, захлопала в ладоши, раздались крики:

— Просим, просим!

Победоносно улыбаясь, с уже привычной манерой закидывая назад крупную красивую голову, на невысокую эстраду поднялся певец. Все в нем было необычно, празднично: особенно ладно сидевший фрак, трепещущие, резко вычерченные ноздри, светло-голубые глаза в обрамлении белесоватых ресниц, высоко зачесанный кок золотистых волос.

Слегка прикрыв веки, взял высокую ноту, с пронизывающей тоской душу запел:

Горький отвернулся, достал платок, вытер набежавшую слезу.

Зал несколько мгновений молчал как завороженный, потом разразился шумными овациями. Тот же нетрезвый голос, что кричал прежде «ура», теперь из глубины зала отчаянно вопил:

— «Блоху», «Блоху» народ просит!..

Шаляпин вернулся к столу, недовольно произнес:

— Как мне надоели с этой «Блохой»! Только потому, что там есть слова «жил-был король», эта песенка слывет «революционной». Тьфу, не люблю революций, бунтовщиков, смутьянов и крикунов-нахалов!

Горький этой репликой почему-то счел задетым себя. Он откашлялся и свирепо нахмурился:

— Федор, на чужбине я слыхал и ушам не поверил — это правда, что ты перед царем на коленях стоял?

Шаляпину много раз задавали этот вопрос. Так называемые прогрессивные газеты всячески полоскали в связи с этим его имя. И все же певец не вспылил, спокойно ответил:

— На Рождество 1907 года Мариинский театр ставил «Бориса Годунова» Мусоргского. Партер, ложи, галерка — все было заполнено чрезвычайно. В двух главных ложах собралось все царское семейство, сам государь, великие князья, включая славного поэта К. Р. — Константина Романова. Еще прежде хористы умолили меня просить государя, чтобы им, хористам, прибавили жалованье. После сцены Бориса с детьми вдруг поднялся занавес, хористы повалились на колени и запели «Боже, царя храни». Что оставалось мне делать? Ну, я тоже опустился и пел. Заиграл весь оркестр, гимн повторили три раза. В зале плакали от умиления. Государь, выдвинувшись из занавесок, где он обычно укрывался от любопытных взоров, вышел в ложе вперед, прижимал руку к сердцу, благодарил.

Горький, нанизывая на вилку малосольную лососину, мрачно усмехнулся и по привычке дернул назад головой, словно отбрасывая со лба волосы.

— Так, наверное, и было. А всякие щелкоперы в журнальчиках писали чушь собачью.

— Без этого на Руси не обходится, — согласился Шаляпин. — Некоторые из журналистской братии грамоту освоили, кажется, лишь для того, чтобы писать всякую ерунду. Стоит открыть какую-нибудь газетку, обязательно прочтешь какую-нибудь чушь: «Достоверный источник сообщил, что вчера ночью всемирно знаменитый бас Ш. упился до такой степени, что на корточках искал выхода из ресторана «Ливорно», что на Рождественке. В уважение таланта артиста он был доставлен полицейскими по месту своего проживания». А я в этом «Ливорно» за всю жизнь был лишь раз, да к тому же лет десять назад. — Кивнул на Соколова. — Вон наш граф какому-то писаке засунул в рот газету, и правильно сделал.

Соколов снял кожицу с угря и заметил:

— Так ведь и вам, Федор Иванович, никто не запрещает наказывать лжецов!

Шаляпин, словно что-то припоминая, прикрыл веки, с тихой улыбкой произнес:

— У меня отец был крутым, на руку горячим. Он очень хотел вывести меня в люди. Бил он меня по пьяному делу и кричал: «Говорил тебе — не ходи, скважина, в театр, иди в дворники. А ты, скважина, не слушался! Что в театре хорошего? На сцене выламываются, к себе нет уважения. Мастеровые вот как живут: и сыт, и пьян, и обут! Это жизнь. А ты в тюрьме сгниешь».

— А если бы не стали певцом, кем были? — спросил Соколов.

Шаляпин уверенно отвечал:

— Цирковым борцом! Я ведь от матушки-природы очень здоров. Смолоду любого на лопатки клал, никто и минуты против меня устоять не мог. — Засмеялся. — Вот вы, Аполлинарий Николаевич, устояли бы… полторы минуты.

— Предлагаете поединок устроить? То-то радости зевакам будет!

— Если в цирке бороться, так аншлаг обеспечен. А деньги в трактире вместе пропьем!

Соколов хитро посмотрел на Шаляпина:

— Федор Иванович, нам вовсе нет нужды выходить на арену цирка. Мы можем устроить соревнование, сидя за этим столом.

Горький улыбнулся в моржовые усы:

— Это кто больше выпьет?

Соколов отвечал:

— Ну, это заслуга невеликая. Мы станем соревноваться в силе. Эй, человек, достань бутылку с шампанским, только вытри досуха.

Лакей вынул бутылку из ведерка со льдом, тщательно протер ее салфеткой и протянул Соколову. Тот обратился к Шаляпину:

— А вот теперь, Федор Иванович, смотрите: беру бутылку одной рукой за горлышко, держу строго вертикально и перебираю пальцами вот так, пока не дойду до донышка. Готово!

— Всего-то? — Певец с энтузиазмом принялся за дело, и поначалу вроде все ладилось. Но уже скоро бутылка начала выскальзывать из руки, ее с неодолимой силой тянуло вниз, словно она налилась пудовой тяжестью. Сколько Шаляпин ни бился, толку было мало — бутылка, заполненная шампанским, выскальзывала из руки. Наконец он махнул рукой: