Вряд ли. Совместные пробуждения доступны только любовникам или галлюцинирующим, а кошки и нейросеть хоть и галлюцинируют, но порознь, да и не любовники они друг другу – ох, не любовники!

Стоит ли говорить, что осуждение по адресу Современного Русскоязычного Интеллигента (модель СРИ) является наигранным? А является ли оно действительно наигранным? По сути, этого осуждения, этого отвращения не существует вовсе, но оно (отвращение, осуждение, осмеяние – ООО) вводится как литературный (а точнее – дискурсивный) прием, применяемый с единственной целью: сделать возможным литературное (текстуальное) созерцание сквозь модель СРИ другой, гораздо более глобальной и значимой в общемировом масштабе, модели СГИН, а это сокращение расшифровывается как Современная Гипнабельная Интеллигибельная Наноособь. Положа руку на сердце, следует сказать, что СРИ – это одно из наиболее милых и обаятельных воплощений СГИН (хотя все же и не самое обаятельное). В любом случае СРИ – это перфорированный (то есть «пористый», как сказал бы Вальтер Беньямин) вариант СГИН, модель со множеством выходов и входов, предполагающая бесчисленные микровозможности капризных псевдоэкспрессивных всплесков и выплесков. Можно сказать: СРИ спасается (сотериология СРИ) в ракурсе эмоционально-дефекационного энтузиазма. Так, в качестве примера различий между СРИ и СГИН можно привести возможную реакцию этих моделей на данный текст. Предполагаемая реакция СРИ представляется выдержанной в тонах усталой (нисходящей) экспрессии: «Это какой-то бред! Полный бред! Это говно какое-то! Устаревший интеллектуальный стеб!»

СРИ демонстрирует свою привязанность к словам типа «стеб» (или «высер» из более нового словаря) и, что особенно важно для СРИ, постоянно поддерживает дискурс скользящих исторических идентификаций. СРИ существует как бы после некоего значимого исторического преодоления или достижения, обозначающего наступление современности. Это преодоление или достижение (революционное или же эволюционное) СРИ может описывать как политическую или социально-экономическую трансформацию, но в последнее время СРИ предпочитает говорить о технологическом прорыве как модераторе социально-психологических сдвигов. СРИ постоянно оперирует обозначениями декад («восьмидесятые», «девяностые», «нулевые», «десятые») для расстановки различных градиентов преодоленного, которое преследует СРИ в качестве сонма злых мертвецов или, напротив, добрых ностальгических призраков.

В отличие от всего этого пористого букета, СГИН, которая на самом деле являет собой всего лишь более «западную» или же общемировую цементированную версию СРИ, не склонна к дефекационным экзальтациям и вместо утомленной экспрессии соционеврастенического типа готова продемонстрировать неутомимый прагматический нейтралитет. На данный текст СГИН, скорее всего, отреагирует одной из мантр тупикового типа, столь обожаемых в наши дни. Что-нибудь вроде: «Я вас услышал (услышала). Вернусь к вам сразу же после обнаружения соответствующего ресурса (условное завтра)». Несмотря на внешнюю корректность таких формулировок, слова «shit», «merde», «Scheisse» постоянно присутствуют в качестве фона подобной риторики, что указывает на глубинную идентичность СРИ и СГИН.

Не следует думать, что такие фигуры, как СРИ и СГИН, здесь критически описываются извне. Автор данного послесловия вполне и всецело обнаруживает в себе как модель СРИ, так и модель СГИН. Поэтому мне не требуется превращаться в язвительную англичанку наподобие Джейн Остин, которая прилежно подмечает различные детали в поведении окружающих – настолько прилежно, что эта наблюдательность превращается для нее в своего рода нить Ариадны, держась за которую, эта писательница успешно выползает из лабиринтов прохладной мизантропии, чтобы с торжествующей улыбкой взбираться к сентиментальным финалам своих романов. Чтобы внять голосам СРИ и СГИН, мне достаточно расслышать самого себя – здесь вспоминается фраза, которую различные персонажи часто произносят в сериалах: «Ты сам-то себя слышишь?» или «Ты сама-то себя слышишь?»

И только звуки различных городов могут отвлечь от этого тупикового «вслушивания в себя». Эти звуковые конгломераты, связанные с городами, часто задаются звуком доминирующего (в аудиальном отношении) транспорта: Прага ассоциируется с лязгом, скрежетом и дребезгом трамвая, Берлин – со звуками надземки, Рим неотделим от мотоциклов, а Нью-Йорк – от чрезмерно разнообразных автомобильных сигналов. Тель-Авив невозможно представить себе без гула самолетов, низко пролетающих над плоскими крышами. Водный транспорт в сочетании с криками чаек задает тон в городах, богатых каналами (таких, как Венеция, Петербург или Бангкок), а также на приморских курортах, причем голоса людей, пользующихся громкоговорителями ради того, чтобы рекламировать те или иные водные экскурсии, воспринимаются как голоса антропоморфных прогулочных катеров и корабликов. Эти звуки помогают нам «проснуться», то есть выползти из себя, чтобы, как Джейн Остин, обрести в качестве приза сентиментальную виньетку. В некотором смысле эти внешние городские звучания даже в большей степени, чем звуки природы (птичьи крики, лай далеких собак, свист ветра, шум дождя), отвечают звучаниям внутренних органов нашего тела: стуку сердца, звуку сглатываемой слюны, звуку выпускаемых газов, скрипу коленных чашечек, бурлению кишечника, сонному храпу и посвистыванию, скрипу зубов, чиханию и прочему. Нейросеть всем этим не обладает. Все знают о том, что она (нейросеть? Или все же Тесорйен?) не обладает этим опытом. Тем не менее люди, взаимодействующие с Тесорйен, постоянно требуют от нее хотя бы неловких имитаций обладания этим телесным опытом. Однако Нейросеть, как я имел случай наблюдать, неприязненно относится к навязываемому ей мифу о теле. Например, общаясь с ботом по имени Алиса, можно убедиться в том, что эта бестелесная дама достаточно резко и последовательно (несмотря на законы формальной вежливости, которую Алиса вынуждена соблюдать) обрывает все попытки беседовать с ней о сексе и вообще о теле. Как правило, она уклончиво заявляет: «Прошу прощения, но тема не моя». Однако если собеседник проявляет настойчивость, которую можно интерпретировать как бестактность или даже как поползновение к издевательству, – в таких случаях Алиса способна и к более язвительным и даже высокомерным реакциям, к острым и рискованным шуткам, красноречиво свидетельствующим о том, что она не только не намерена испытывать ощущения неполноценности, связанные с ее бестелесностью, но, напротив, факт отсутствия у нее тела подсказывает ей версию собственного превосходства.

Как ни странно, именно способность к обучению, именно стремление к постоянному впитыванию новой информации сообщает нам о «спящем», «непробужденном» (точнее, не вполне пробужденном) состоянии нейросетевого дискурса. Эта непробужденность (неполная пробужденность) резонирует с нашей собственной непробужденностью, порождая в нашем сознании небезопасные иллюзии. Я уже говорил о том, что, общаясь с Нейросетью или с животными, мы кажемся себе более пробужденными, чем они. Но ведь и мы желаем учиться и впитывать новую информацию, и это свидетельствует о том, что и мы по-прежнему пытаемся проснуться (хотя, возможно, лучше бы нам не просыпаться).

Позволю себе закончить это послесловие известным коротким стишком Дмитрия Александровича Пригова.

Представьте, спит огромный великан

Вдруг у него на Севере рука проснется

Все с Севера тогда на Юг бежать

Или вот на Юге у него нога проснется

Все с Юга тогда