быть, не по закону только постыднее наносить, чем принимать обиду, и справедливо иметь поровну – этого требует и природа. Так ты пред этим говорил, вероятно, неправду и напрасно осуждал меня на том основании, будто закон и природа взаимно противны и будто бы, зная это, я злоупотребляю словами, то есть когда кто говорит по природе – навожу на закон, а как скоро рассуждают по закону – обращаюсь к природе.

Калл. Этот человек не перестанет пустословить! Скажи мне, Сократ, не стыдно ли тебе быть таким – ловить слова и, если кто ошибся в выражении, считать это находкою? Можешь ли ты полагать, что высшими я называю кого-нибудь, кроме лучших? Не говорил ли я давно, что лучшее и высшее, по моему мнению, – одно и то же? Как тебе думать, будто законоположением я сочту даже слова грязной толпы рабов и кое-каких людей, не имеющих в себе ничего, кроме, может быть, телесной силы?

Сокр. Положим, мудрейший Калликл. Так это твоя мысль?

Калл. Без сомнения.

Сокр. Я и сам давно уже догадываюсь, счастливец, что под именем высшего ты разумеешь что-нибудь этакое, и своими вопросами добиваюсь только ясного о том понятия. Уж тебе ли, конечно, признать лучшими двух, чем одного, и рабов своих – лучшими, чем ты, поколику они сильнее тебя! Так скажи опять сначала, что разумеешь ты под словом «лучше», если не разумеешь сильнейших? Да преподай мне это спокойнее, чудный человек, чтобы я не ушел от тебя.

Калл. Шутишь, Сократ.

Сокр. Нет, Калликл, клянусь Зифом, именем которого ты сейчас долго шутил надо мной. Скажи-ка, пожалуйста, кого называешь ты лучшими?

Калл. Я – превосходнейших.

Сокр. Видишь ли? Сам только перебираешь имена, ничего не объясняя. Не бойся, не скажешь, что лучшими и высшими называешь либо умнейших, либо кого другого?

Калл. Но клянусь Зевсом, что этих-то именно я и разумею.

Сокр. Следовательно, иногда один умный, по твоему мнению, выше тысячи неразумных, и первый должен быть начальником, а последние – подчиненными; начальнику же следует преобладать пред подчиненными. Это-то, кажется, хочешь ты сказать – и тут я не ловлю слов, – если один выше тысячи.

Калл. Да, это самое говорю я, ибо это самое почитаю справедливым по природе, то есть чтобы лучший и разумнейший начальствовал и преобладал пред теми, которые хуже его.

Сокр. Помни же это и смотри, что ты опять говоришь. Если бы все люди, как и мы теперь, находились в одном месте и у всех нас вообще было много пищи и питья, а между тем наше общество состояло бы из лиц разного рода – из людей сильных и слабых – и один из нас, как врач, был бы в этом отношении умнее, хотя сравнительно с иными имел бы больше, а с другими – меньше силы, то не правда ли, что этого умнейшего из нас в упомянутом отношении надлежало бы почитать лучшим и высшим?

Калл. Конечно.

Сокр. Но как лучший должен ли он из этой пищи иметь часть более нашей, или как начальник обязан разделить все, разделяя же и употребляя все, не откладывать большей части для собственного тела, если не хочет повредить себе, но одним давать более, другим менее, и если наилучшему случится быть слабее всех, то меньше всех ему и достанется, Калликл? Не так ли, добряк?

Калл. Ты говоришь о пище и питье, о врачах и пустяках; а я – не о том.

Сокр. Но не говоришь ли ты, что кто умнее, тот лучше? Да или нет?

Калл. Да.

Сокр. А лучший не должен ли иметь больше?

Калл. Однако ж не пищи и не питья.

Сокр. Понимаю; так, может быть, одежд? Поэтому иметь самое большое платье и ходить в многочисленных и самых красивых одеждах следует наилучшему ткачу?

Калл. Что за одежды!

Сокр. Ну так явно – обуви. То есть иметь ее больше должен умнейший в этом отношении и лучший. Значит, прогуливаться в самых больших сапогах и надевать их много следует сапожнику.

Калл. О какой обуви болтаешь ты?

Сокр. А если не это твоя мысль, так, может быть, следующая: не разумеешь ли ты умного в отношении к земле, то есть прекрасного и доброго земледельца? Видно, он-то должен иметь более семян и как можно более употреблять их для своей земли?

Калл. Ты, Сократ, всегда толкуешь одно.

Сокр. Не только одно, Калликл, но и об одном.

Калл. Клянусь богами, ты просто-таки не перестаешь говорить о башмачниках, валяльщиках, поварах да врачах, как будто о них у нас речь.

Сокр. Так не объявишь ли, в отношении к чему высший и умнейший имеет право преобладать? Или ты и моих предположений не примешь, и сам не скажешь?

Калл. Да ведь давно уже говорю375. И во‐первых, высшими, какие есть, я называю не сапожников и поваров, а тех людей, которые умны в отношении к делам гражданским – каким бы образом получше жить – и не только умны, но и мужественны, способны осуществлять свои помыслы, а не утомляться от слабодушия.

Сокр. Замечаешь ли, наилучший человек, Калликл, что ты упрекаешь меня не в том, в чем я тебя? Ты утверждаешь, что я говорю всегда одно, и за то порицаешь меня; а я осуждаю в тебе противное: что об одном и том же ты никогда не говоришь одного и того же. Лучшими и высшими сперва называл ты сильнейших, потом – умнейших, а теперь хочешь назвать опять кого-то другого: теперь под именем высших и лучших разумеешь каких-то мужественных. Скажи же окончательно, добрый Калликл, кого и в чем называешь ты лучшими и высшими?

Калл. Но я уже сказал, что это – люди умные и мужественные в делах гражданских. Им-то свойственно начальствовать над городами, и они-то по справедливости должны преобладать пред другими, как начальники пред подчиненными.

Сокр. Что ж, а в отношении к себе, друг мой, начальниками ли должны быть они, или подчиненными?

Калл. Как это?

Сокр. Я говорю, что каждый начальствует сам над собой. Или начальствовать самому над собой не нужно, а только над другими?

Калл. Что ты говоришь – начальствовать над собой?

Сокр. Ничего хитрого. Я говорю, как обыкновенно говорят: быть рассудительным, удерживать самого себя, начальствовать над своими страстями и пожеланиями.

Калл. Куда ты любезен! Простаков называешь рассудительными.

Сокр. Как? Совсем нет. Всякий знает, что я не это разумею.

Калл. Именно это самое, Сократ. Да как быть счастливым человеку, который чему-нибудь рабствует? Теперь говорю тебе смело: по природе то-то и прекрасно, то-то и справедливо, что намеревающийся жить надлежащим образом собственные пожелания оставляет во всей силе и не обуздывает их, но, сколь бы велики они ни были, удовлетворяет их посредством мужества и благоразумия и осуществляет все, чего бы ни захотелось. Для черни это, думаю, невозможно. Посему, прикрывая свое бессилие, она от стыда бранит таких людей и невоздержание называет, конечно, делом постыдным. Так я и прежде говорил: поработив себя людям, по природе лучшим, и не будучи в состоянии сама удовлетворить своим похотям, она хвалит рассудительность и справедливость ради собственного малодушия. Но кому сначала пришлось бы либо быть детьми царей, либо, обладая естественными способностями, самим достигнуть какой-нибудь власти, тирании или господства, для тех поистине что было бы постыднее и хуже рассудительности и справедливости? Кто имеет возможность наслаждаться благами без всякой помехи, тем нужно ли поставлять над собой господином закон, толки и порицание простого народа? Да и как не жалки были бы они с этой прекрасной справедливостью и рассудительностью, когда бы, даже облеченные властью над городом, не могли друзьям своим дать более, чем врагам! По существу-то истины, которой ты ищешь, Сократ, должно быть так: роскошь, невоздержание и свобода, если они имеют опору, – вот добродетель и счастье! А все прочие размалеванные представления, все эти противные природе сплетения есть не стоящая внимания человеческая болтовня.

Сокр. О, да ты свою речь, Калликл, развиваешь довольно отважно, потому что высказываешь теперь то, о чем другие хоть и мыслят, но чего говорить не решаются. Прошу же тебя отнюдь не спускаться, чтобы в самом деле обнаружилось, как надобно жить. Скажи же мне: пожеланий, говоришь ты,