оскорбила бы слух мой и была бы чем-то рабским. Напротив, когда болтливость и шутки слышишь от человека возмужалого, то представляешь его смешным, незрелым и заслуживающим телесного наказания. Точно такое же чувство возбуждается во мне и по отношению к людям философствующим. Видя философию в ранней юности, я восхищаюсь: тогда она кажется благовременной – и человека, философствующего в этом возрасте, почитаю как-то развязным, а не философствующего неразвязным и неготовым ни к какому хорошему и благородному делу; напротив, когда вижу, что философствовать не перестает и старик, тогда думаю, Сократ, что он стоит телесного наказания. Ведь я сейчас говорил, что человек даже и с отличными способностями не имеет зрелости мужа, если бегает общественных сходбищ и площадей, где, по словам поэта370, мужи приобретают знаменитость, но, спрятавшись в углу, проводит остальную жизнь в шепоте с тремя или четырьмя мальчишками, а слова открытого, великого и полезного никогда не произносит. Я расположен к тебе, Сократ, весьма дружески, и питаю едва ли не такое же чувство, какое в помянутом стихотворении Еврипида питал Зиф к Амфиону371, потому что и сам должен сказать то же самое тебе, что тот сказал своему брату, то есть: «Ты не заботишься, Сократ, о том, о чем надлежало бы заботиться, и столь благородную природу души украшаешь какой-то детскою забавой; в судебных местах ты не предлагаешь дельной речи, не берешь чего-либо вероятного и правдоподобного, и ловким советом не становишься выше другого». И вправду, любезный Сократ – да не сердись на меня, потому что говорю от доброго к тебе расположения, – ужели не стыдно находиться тебе в таком состоянии, в каком, по моему мнению, находитесь ты и другие, всегда далеко простирающие свою философию? Ведь если бы тебя либо иного такого же, кто взял и отвел в тюрьму, говоря, что ты обидел его – хотя вовсе не обижал, – будь уверен: тебе не найтись бы, как тут поступить – ты заикался бы, разинул бы рот и не мог бы ничего сказать; потом, приведенный в суд – предположим, что твой обвинитель – человек очень дурного и злого сердца, – ты умер бы, лишь бы только он захотел приговорить тебя к смерти. Так мудро ли это, Сократ, когда и прекрасное по природе искусство делает человека худшим372, бессильным для подания помощи самому себе и для избавления от величайших опасностей – себя ли то, или кого другого, так что враги разграбляют все его достояние, и он живет в обществе, будто человек бесчестный? Да такого – не взыщи за грубость выражения – можно даже ударить по щеке, не подвергаясь за то наказанию. Итак, послушайся меня, добряк, перестань обличать, занимайся делами благоприличными, чем обнаруживалось бы твое благоразумие, а этот высокопарный вздор, эти, как бы их назвать, мечты или болтовню, с которой придется жить «в пустых домах», предоставь другим. Подражай не тем, которые обличают эти мелочи, а тем, которые наслаждаются и жизнью, и славою, и многими другими благами.

Сокр. Если бы мне случилось иметь душу золотую, Калликл, не обрадовался ли бы я, думаешь, нашедши превосходнейший из тех камней, которыми пробуют золото, чтобы, потерев его своей душой и удостоверившись в ее доброте, мне знать, что такая душа для меня достаточна и что другого оселка не нужно?

Калл. К чему ж это такой вопрос, Сократ?

Сокр. Сейчас скажу. Встретившись с тобой, кажется, я попал точно на такую находку.

Калл. На какую именно?

Сокр. Я уверен, что те помыслы моей души, с которыми ты соглашаешься, будут непременно истинны, ибо понимаю, что кто намерен попробовать, хорошо ли, правильно ли живет он по душе или нет, тот должен иметь три принадлежности, которые все у тебя есть, именно: знание, благорасположение и откровенность. Сталкиваюсь я со многими; но они не могут пробовать меня, потому что не мудры, как ты. А эти иностранцы – Горгиас и Полос, – хоть и мудры, и дружны со мной, да им недостает смелости373, они стыдливы более надлежащего. Как же! Дошли до такой стыдливости, что каждый из них от стыда решается, в присутствии многих людей, противоречить самому себе, и притом касательно предметов особенной важности! Напротив, у тебя есть все, чего другие не имеют. Ты достаточно учен, что могут подтвердить многие афиняне, и расположен ко мне. А на каком основании так думаю, скажу тебе. Я знаю вас, Калликл, четырех товарищей по мудрости: тебя, Тизандра афиднейского374, Андрона, сына Андротионова, и Навзикида холаргейского. Когда-то слышал я, как вы рассуждали, до какой степени надобно заниматься мудростью, и знаю, что в то время у вас победа осталась на стороне мнения, что не должно пускаться в философские тонкости; тогда вы убеждали друг друга остерегаться, как бы, сделавшись мудрее надлежащего, вам невзначай не погибнуть. Поэтому, слыша, что ты и мне то же советуешь, что советовал самым коротким своим друзьям, я почитаю это достаточным признаком твоего ко мне расположения. А что в тебе есть способность откровенничать и не стыдиться, говорит за тебя та самая речь, которую ты сейчас сказал мне. Итак, касательно этого предмета наше дело теперь будет состоять в следующем. На что в продолжение разговора ты дашь мне свое согласие, то будет уже достаточно испытанным мной и тобой, и того уже не понадобится пробовать на ином оселке. Ведь ты никогда не уступал мне ни по недостатку мудрости, ни по избытку стыдливости, ни по тому, что хотел бы обмануть меня, ибо сам же говоришь, что питаешь ко мне чувство дружбы. Стало быть, мое и твое согласие несомненно закончат истину. Но вопрос из всех самый прекрасный, по поводу которого ты укорял меня, Калликл, есть следующий: каким надобно быть человеку старому и молодому? Что должен он делать и до какой степени? Ведь если я в своей жизни делаю что-нибудь не так, знай, что погрешаю не по охоте, а по моему невежеству. Так ты, начав вразумлять меня, не отставай, но достаточно покажи, что такое должен я делать и каким образом дойти до этого. И если увидишь, что теперь я согласился с тобой, а в последующее время не делаю того, в чем согласился, – почитай меня совершенным лентяем и уже никогда не наставляй, как человека ничего не стоящего. Возьми же сначала: как это ты и Пиндар говорили о справедливом по природе? Так ли, что высший располагает делами низших, лучший начальствует над худшими, сильнейший преобладает в сравнении со слабейшим? Иное ли что-нибудь называешь ты справедливым, или я вспомнил верно?

Калл. Да, это самое и тогда говорил я, и теперь говорю.

Сокр. Но лучшим и высшим одного ли и того же называешь ты? Ведь тогда-то я не мог узнать, что ты говоришь. Сильнейшие не получают ли у тебя и имени высших, которых должны слушаться низшие? Тогда, как мне кажется, было тобой доказываемо, что большие города по природе справедливо нападают на малые, потому что они выше и сильнее; а высшее, сильнейшее и лучшее – одно и то же. Или лучшему можно быть низшим и слабейшим, а высшему – худшим? Одно ли и то же определение лучшего и высшего? Определи мне ясно: высшее, лучшее и сильнейшее есть ли то же самое, или все это различно?

Калл. Ясно говорю тебе, что то же самое.

Сокр. Но большинство, по природе, не выше ли одного? И оно-то, как ты сам сейчас говорил, дает законы одному.

Калл. Как же иначе!

Сокр. Следовательно, законоположение большинства есть законоположение высших.

Калл. Конечно.

Сокр. Стало быть, и лучших? Ибо высшие, по твоему мнению, много лучше.

Калл. Да.

Сокр. Но законоположение их, так как они и высшие, не есть ли законоположение, по природе прекрасное?

Калл. Согласен.

Сокр. А большинство не так ли думает, как ты сейчас же говорил, то есть что справедливо иметь поровну и что постыднее наносить, чем принимать обиду? Так или нет? Смотри, как бы тебе не попасться в стыде. Думает ли большинство или не думает, что справедливо иметь поровну, а не более, и что постыднее наносить, чем принимать обиду? Не отказывайся отвечать мне на это, Калликл, чтобы, если ты согласишься со мной, я мог сослаться на тебя, как на человека, признавшего себя способным различать вещи.

Калл. Большинство-то, конечно, так думает.

Сокр. Стало