замечаю, что мне и тебе свойственно теперь одно и то же; оба мы любим, но каждый свое: я – Алкивиада, сына Клиниасова, и философию, а ты – афинский народ и сына Пирилампова365. Знаю, что всякий раз, когда твой любезный скажет, что этому быть так, – ты, несмотря на силу своего красноречия, противоречить не можешь, но вертишься туда и сюда. Ведь и в народной сходке, когда афинский народ на слова твои говорит, что это не так, ты вдруг переменяешься и начинаешь утверждать, что ему угодно. Таков ты и в отношении к упомянутому красавцу, сыну Пирилампову: желаниям и словам любезного противиться не можешь; так что человеку, который удивлялся бы всегда высказываемым ради них твоим мнениям, как они нелепы, – ты, если бы только захотел, отвечал бы: пока по чьему-нибудь приказанию не перестанет утверждать это твой любезный, не перестанешь утверждать то же самое и ты. Думай же, что и от меня слышишь подобное и не удивляйся, если я говорю такие речи, но вели, чтобы перестала говорить их моя любезная философия. А она, милый друг, всегда утверждает то, что теперь слышишь от меня; она совсем не так переменчива, как другие любезные. Вот, например, этот сын Клиниасов366 иногда говорит одно, иногда другое, а философия – всегда одно и то же, говорит именно те речи, которым ты удивляешься и которые лично слышал. Итак, либо опровергни ее и, вопреки моим словам, докажи, что наносить обиды и, обижая, не подвергаться наказанию не есть крайне великое зло; либо, если оставишь это неопровергнутым – клянусь египетским богом, собакою, что с тобой, Калликл, не будет в согласии Калликл, и что его разногласие продолжится во всю жизнь. А я думаю, почтеннейший, что пусть лучше расстроится и разногласит моя лира, пусть лучше произойдет разладица между мной и моим хором, пусть лучше не соглашаются с моими мыслями многие люди, чем быть мне в разногласии с самим собой и говорить противное самому себе.

Калл. Сократ! Ты, кажется, хочешь забавлять нас своими речами, как настоящий балагур. Теперешние твои разглагольствия происходят вследствие такой же погрешности Полоса, в какой он, благодаря тебе, обвинил Горгиаса. Полос говорил, что на твой вопрос Горгиасу, научит ли он риторике того, кто, пришедши к нему для получения уроков в его искусстве, не знал бы, в чем состоит справедливое, – Горгиас только от стыда сказал, что научит, сказал ради привычки людей досадовать, если кто не приписывает себе этого. Между тем такое-то признание, продолжал Полос, и заставило его противоречить самому себе; а ты и обрадовался. Тогда он, как мне кажется, довольно посмеялся над тобой, а теперь и сам потерпел то же; и я не хвалю его за то особенно, что он уступил тебе, будто наносить обиды – постыднее, чем принимать их. Через это именно согласие, произнесенное от стыда – сказать, что думалось, – ты запутал его словами и зажал ему рот. В самом-то деле, Сократ, в такие трудности и площадное балагурство увлекаешь ты обещанием исследовать истину, которая прекрасна не по природе, а по закону. Но так как это – закон и природа – большею частью противны одно другому, то, кто стыдится и не смеет сказать, что думает, тот бывает принужден противоречить себе. Вот что считаешь ты за хитрость и чем злонамеренно изворачиваешься в своих рассуждениях. То есть если кто-нибудь говорит тебе в смысле закона – ты спрашиваешь его в смысле природы; а когда другие – в смысле природы, ты – в смысле закона. Точно так и теперь, касательно положения «наносить обиды и получать их». У Полоса выражение «более стыда» принимаемо было в смысле закона, а ты закон рассматривал в смысле природы. Ведь и действительно, по природе все более злое более и постыдно, как, например, получать обиды; а по закону большее зло – наносить их. Да такое-то состояние – получать обиды – мужу даже и не свойственно, а свойственно рабу, для которого лучше умереть, чем жить; потому что, обижаемый и оскорбляемый, он не может помочь ни самому себе, ни другому, в ком принимает участие. Я думаю, что налагатели законов – такие же слабые люди, как и чернь; поэтому, постановляя законы, то есть одно хваля, а другое порицая, они имеют в виду себя и свою пользу. Движимые опасением в отношении к людям сильнейшим, как бы имея возможность преобладать, эти люди не преобладали над ними; налагатели законов говорят, что преобладание постыдно и несправедливо и что домогаться большего пред другими – значит наносить им обиду. Сами будучи хуже, они, конечно, довольны, когда все имеют поровну. Посему искать большего пред многими в смысле закона называется несправедливым и постыдным; это значит, говорят, наносить обиду, а самая-то природа провещевает, думаю, то, что лучшему справедливо будет преобладать перед худшим и сильнейшему – перед бессильным. Что это верно, явствует из многого: и между прочими животными, и между людьми во всех городах и поколениях замечается такое суждение о справедливом, по которому лучший имеет власть и преобладание над худшим. На каком понятии о справедливости основывался Ксеркс, когда вооружился против Эллады, или отец его, когда напал на скифов? И таких примеров можно привести бесчисленное множество. Я думаю, что это делали они по природе и – клянусь Зевсом – по закону природы, а не по тому, который лепим и постановляем мы, когда, принимая людей отличных и сильнейших еще смолоду, очаровываем их волшебными своими напевами, как львов, и, поработив их себе, говорим: надобно всем иметь поровну, в этом состоит прекрасное и справедливое. Если же, думаю, родился бы муж с достаточною природою, то, стряхнув, расторгши и прогнав все это, поправ наши хартии, чары, обаяния и все противные природе законы, он восстал бы и из рабов сделался бы нашим господином, и отсюда просияло бы право природы. Эту мою мысль выражает в своей песни, кажется, и Пиндар, когда говорит: «Закон есть царь всех смертных и бессмертных: он-то верховною десницею облекает в правду избыток силы и ведет природу367; свидетельствуюсь делами Иракла, когда не купленных…» – слов песни не припомню, а мысль такова: когда Иракл угнал волов Ириона, не купив их и не получив в дар, ибо по природе справедливо, чтобы и вол, и всякое стяжание людей худших и низших принадлежали лучшим и высшим. Да так именно и бывает: ты узнаешь это, если, оставив философию, перейдешь к чему-либо важнейшему. Философия-то, Сократ, конечно, дело приятное, когда кто умеренно знакомится с нею в юности368, но она гибельна для людей, предающихся ей более надлежащего, ибо кто, даже и при отличных способностях, философствует долее юношеского возраста, тот по необходимости бывает неопытен во всем, в чем должен иметь опытность, если хочет быть человеком прекрасным, добрым и славным. Такие люди неопытны и в законах, которыми управляется общество; неопытны и в искусстве слова, которым надобно пользоваться в судебных местах, вступая с другими в беседу частную и общественную; неопытны и в человеческих удовольствиях и пожеланиях – вообще не знакомы ни с какими нравами. Посему, когда они приступают к известному частному либо гражданскому делу, то бывают весьма смешны, вероятно, как и политики, если они мешаются в ваши рассуждения и умствования. Тогда оправдывается мысль Еврипида369:

Отличный в каком-нибудь деле,

Он к нему стремится,

Ему посвящает часть большую дня,

Чтоб быть самого себя превосходней.

А в чем кто слаб, от того убегает, то бранит и, по благосклонности к самому себе, хвалит другое, полагая, что таким образом хвалит самого себя. Между тем, по моему мнению, дело самое правильное – иметь знакомство с тем и другим. Хорошо заняться и философией, сколько это нужно для образования, и мальчику пофилософствовать не мешает; но кто уже состарился, а все еще философствует, тот делает себя, Сократ, предметом, достойным смеха; подобные философы возбуждают во мне такое же чувство, какое болтуны и шуты. Если болтливость и шутки я слышу от дитяти, к которому такой разговор идет, то радуюсь: эта развязность мне нравится и детскому возрасту кажется приличной; между тем как речь основательная с его стороны показалась бы делом неприятным,